Спустя всего три десятилетия после своей смерти 15 апреля 1980 г. Жан-Поль Сартр предстает монументальной фигурой новейшей истории философии и литературы.
Он, человек слов и книг, отошел к своим праотцам - классикам, бессмертным, неколебимым авторам. Только смерть, кажется, смогла помешать ему молодеть; только классичность отобрала у него возможность и дальше себе противоречить. Как почти никто другой, он обожал свободу не нравиться самому себе. Его основное жизненное побуждение, опасное для философа и упоительное для него самого и его читателей, был постоянный взлет, отрыв от себя состоявшегося; пишущий, он писал всегда новую страницу. Он стал гением аналитической биографии, как чужой, так и своей собственной, потому что в любом сознании нащупывал ту точку, в которой люди оказывались слишком горды, чтобы иметь прошлое. Он беспрерывно думал об освобождении из-под тяжести истории; с проницательностью, которая в известном смысле возвела его в ранг мировой совести, он чувствовал, что устать, затвориться и совпасть с самим собой - это позор для человека. Его философия - борьба против пошлости, против по-буржуазному удобного отчуждения; он выступил против готового человека, человека, прилипшего к реальности. Главное - не быть вещью: on a raison de se révolter, кто сопротивляется, тот прав. Объясняемый только своей свободой, человек - это существо без извинения.
В обобщающей ретроспективе Сартр представляется на сегодняшний день пока последним героем в ряду мощных европейских философов свободы. С тех пор, как Фихте завладел знаменем субъективности и с маниакальным воодушевлением поднял его против своей, как он думал, абсолютно греховной эпохи, не обрывалась цепь мыслителей, свободой обосновывавших суть человека. Как и его предшественники, Сартр понимал человека в эпицентре его сознания как беспокойную несуразицу, которая при растущем самопонимании всё радикальнее погружается в свою несуразность. Быть человеком значило для него быть активным ничто, живой бездонностью и — надорваться. Что субъективность предполагает бездну, пугало Сартра меньше, чем большинство его предшественников в этом открытии. Даже категоричный Фихте пытался в конечном итоге преодолеть свое же свидетельство бездонной субъективности тем, что помещал собственную стихийность в жизнь самовыражения божества, которое всё и делает; Фридрих Шлегель, мастер иронической насмешки среди романтических субъективистов, принял католическую веру, которая с начала XIX века стала убежищем для новых пропащих; католическая церковь, безусловно, с удовольствием исполняла роль лона для повзрослевших нерожденных, которые стремились ускользнуть от холода современного внешнего мира. Передовой отряд из анонимных несуразных, которые составляют стержень модерна, предпринимал попытки приложить искусство к жизни; они сами по модным фасонам создавали себе опору в позах и в жизни. Однако значительное большинство зараженных бездной искало возвратные пути обустройства в солидарной жизни государства, общества и класса. Самым выдающимся из них был ни больше ни меньше как сам философ Гегель, обретший при жизни спасение, служа торжественные мессы во славу прусского государства как нравственного организма; его примеру следовали бесчисленные любители восстановленных целостностей; у иного на службе у государства или на службе у революции мировую скорбь как рукой снимало. Так много целостностей, так много алтарей. Другие же бежали на фронты горячих и холодных войн. Само собой разумеется, что стремление к привязанности должно было породить большое изобилие всякого рода фундаментализмов. На протяжении последних двухсот лет современность является ареной, на которой в самых разнообразных представлениях находит воплощение один единственный проблемный сюжет и все они могли бы называться: “Как искушенные бездной свободно вернулись обратно в стабильный режим”.
Что касается Сартра, то он на протяжении всей жизни оставался верен своей манере жить беспредельной свободой. Для него ничто субъективности было не низвергающей бездной, а воскипающим источником, избытком силы отрицания против всего охватывающего. В отличие от многих мыслителей субъективности Сартр чувствовал себя комфортно в своей бездне; придерживаться - было для него скорее обязательной программой, чем произвольной. То, что он называл engagement1, было продолжением dégagement2 другими средствами; у него не было ни малейшего сомнения в превосходстве разрыва над новой связью. Он владел искусством спонтанно хотеть почти всё, что он должен был сделать; таким образом, где было возможно, он опережал принуждение. Glissez, mortels, n'appuyez pas! - слова его бабушки, неоднократно цитируемые в самых ярких местах его произведений, воспроизводили девиз его жизни: "Скользите, смертные, не увязайте!" Когда непременно элегантный Сартр пытался скользить с Гегелем и Марксом за спиной, тогда и он проседал. Все его попытки стать марксистом представляли собой утомительную теоретическую комедию с целью извиниться за свой гений и за сознание своей несравненности. Почти до самого конца он, при всем своем желании быть еще и собственным терапевтом, оставался неизлечимо плодотворным.
В наше время нет более глубокого писательского слова, чем его позднее признание: “Я снял с себя духовное облачение, но я не отступился: я пишу, как и раньше. А что мне остается делать?” Наверное, он был самым прилежным, самым деятельным философским автором века. Свои мнимые долги перед менее привилегированным человечеством он вернул с большими процентами.