Вся история западноевропейской философии это всего лишь длинная череда примечаний к Платону — если бы потребовалось опровергнуть эту известную нелепость, высказанную поздним идеалистом, британцем Уайтхедом, то было бы недостаточно лишь ограничиться указанием на исключения и противоположные течения. 

Убедительней была бы возможность сослаться на альтернативную мысль, которая всем своим складом и стилем сторонилась бы платоновского или, говоря обобщеннее, старого европейского проекта метафизических наук о сущностях. Фактически подобная революция в мышлении некими волнами дает о себе знать уже с момента утверждения позиций буржуазного общества в позднем XVIII веке.  С разворотом младогегельянцев к реальной философии “снизу” - будь то антропология труда или материалистическое учение о влечениях или экзистенциализм - на повестке дня у интеллекта, решительно желавшего дать модерну как процессу надлежащие орудия мышления, стояло требование радикально изменить образ философствования. Этому мышлению “снизу” в течение ХХ века суждено было радикализироваться до мышления “вовне”. Но только после ницшевской инверсии платонизма и после хайдеггеровского нового подхода к философской рефлексии с “другого начала” стало с большей определенностью выявляться, что представляло бы собой мышление, генеративный полюс которого на самом деле переместился бы за пределы сферы влияния метафизических теорий о сущностях. Это было бы мышление, которое со всей энергичностью освободилось бы от элейских искушений и было бы способно отдаться на волю полностью овремененного, неспокойного бытия, не ища поддержки в классических фикциях трансцендентального субъекта или абсолютного объекта.

Постметафизическая повестка в ХХ веке спровоцировала целый ряд характерных откликов, некоторые из которых превратились не просто в яркие проекты, но вызвали и общественный резонанс, и научные последствия. К ним в первую очередь относятся релятивистский неопрагматизм, постмарксистская теория коммуникативного действия, телесная философия неофеноменологической школы, деконструктивистская критика текста, социологическая системная теория и неокиническая эстетика повседневности. Только на фоне таких находящихся в дальнем родстве друг с другом интеллектуальных практик проявляется специфическое отличие мышления Фуко с его великолепной радикальностью и верностью себе. В нем стало вдруг в полной мере ясным, что значит для “человека” сделать выводы из смерти Бога. Кажется, искусство не писать примечания к Платону развернулось впервые у Фуко в форму альтернативной классичности, несмотря на то что он своей пламенной интеллектуальностью привнес в занятия философскими исследованиями немалый потенциал маниакальности, который в другие времена непременно был бы пущен в ход как идеальное приданое к мышлению о Едином. В этом феномен Фуко схож с феноменом Ницше, когда аналогичным образом квази-платонические страсти заканчиваются антиплатоническими экзерсисами. Мышление Фуко, так категорически отбросившее все иллюзии о защищенности частного в единстве смысла, с гордостью указало на те влияния, под воздействием которых оно в фазе своего становления пришло к убеждению, что при всех поворотах нужно сохранять взятый уровень мысли: со всей открытостью оно относит себя к тому времени, когда Ницше, Бланшо и Батай уже открыли новую эру. Эти авторы, эти произведения, эти прорывы явились для Фуко поручительствами современной чуткости, предавшейся в равной степени как упоенному стиранию границ, так и проницательному анализу. Это мыслители, вакцинирующие своих читателей безумием, чтобы поделиться чудовищным. 

Однако не только поэтическое преодоление метафизики в сюрреализме определяло основное настроение при инициации молодого философа; для Фуко, будущего нового историка, археолога, решающим станет и превращение идеалистических наук о сущностях в структурализм - процесс, который на относительно короткий, но чрезвычайно значимый период времени, обеспечит французской мысли преимущество в современной истории гуманитарных наук и их философии. Только в этом неповторимом взлёте, обозначавшем решающую фазу постметафизической трансформации философского мышления, могло состояться то, что позднее будет названо событием Фуко. Если Ницше провозглашал, что Дионис стал философом, то Фуко делал ставку на тезис: Дионис становится архивариусом. В полных историями болезни подвалах психиатрических лечебниц, приютов, клиник и, позднее, тюрем молодой ученый проделывает колоссальную работу по категоризации, окрыленный решимостью уловить даже в тусклых административных канцеляризмах прошедших времен тот всполох события, о котором литературная онтология позднего сюрреализма говорила только в связи со способом бытия языка в отдельном стихотворении. В этих исследованиях дионисийского археолога сформировался уникальный синтез блеска со строгостью, монументальной энциклопедичности с явной насмешкой, который и по сей день продолжает сбивать с толку академический мир и вдохновлять соприродные умы. Подрывная работа Фуко в поле философского знания выдает себя не в последнюю очередь и в его отказе от проблемных игр официальной философии и в его решительном обращении к работе с “материалом”; раннего Фуко можно было бы легко перепутать с психологом и литературным критиком, а среднего и позднего - чуть не с социоисториком и сексологом.