Тем не менее Фуко, даже когда он зарывается в архивы по гуманитарным наукам и дисциплинарным практикам, остается в высшей степени философом и каждая страница его сочинений опровергает возможность увидеть здесь дискурс той или иной отдельной дисциплины. Хотя в его творчестве практически нет ни одного текста, который в духе профессионального сообщества мог бы читаться как публикация по так называемым основным проблемам философии и уж тем более как интерпретация классиков.  И тем не менее с профессиональной невозмутимостью Фуко не упускал из виду мир правоверного метафизического мышления; как никто другой, он знал, чего следует избегать, что преодолевать, что заменять, чтобы само предприятие мышления увенчалось успехом вне подставных игр в субстанцию, субъект и объект. “Мир - сфера, я - циркуль, Бог - центр. Вот тройная блокада в мышлении события.” Этой спокойной репликой он задал астрономическую дистанцию между метафизическим классицизмом со всеми его полумодернистскими адаптациями в феноменологическом движении и в фрейдийско-марксистских социальных философиях и другим, новым мышлением, которое для него сразу же и прежде всего проявляло себя в скрупулезном исследовании режимов дискурса и власти в определенном месте в определенное время. 

С враждебностью, темпераментно он зафиксировал, что некие философы стали оплакивать в нем блудного сына трансцендентальной философии, в то время как у некоторых историков его работы вызывали подозрение из-за сумбурности и слишком уж блестящих исторических вымыслов. Представителям обеих дисциплин было нелегко классифицировать мыслителя, который, казалось, не был заинтересован в накоплении капитала из вечных истин, а явился с целью написать историю вспышек. Если Фуко и помышлял об онтологических задачах, он мог бы действительно утверждать, что всё истинно сущее имеет природу вспышки. Смысл бытия - это не фонд и неподвластное времени хранение сущностей, а событие, прорыв горизонта и выявление преходящих порядков. В то время как у немецких адептов Ницше и Хайдеггера понятие события в основном расплывается в благоговейном созерцании, Фуко удался выход в “фундаментальные” исследования, ориентированные на событийную философию, которым он предложил дать слегка ироничное название археологии. Ее принцип и задачи лучше всех понял Жиль Делез, метко перефразировавший свои собственные родственные ей интенции в очень удачной формуле “универсальная история случайного”.  

Философствование Фуко не было бы полным, если бы одновременно с эпистемологом и археологом не существовал Фуко-политик и Фуко-этик, который принял вызов и заново осмыслил центральный элемент всей философии - теорию свободы: но уже не в стиле философской теологии освобождения, она же теория отчуждения, а как учение о событии, освобождающем человека, в котором человек формирует себя сам и себя же подвергает риску. То, что он высказал в отклике на смерть своего друга, христианского кантианца Мориса Клавеля, можно прочесть и как проницательную и откровенную характеристику его собственного предприятия: “Он находился в самом сердце того, что, возможно, является важнейшим в нашу эпоху. Я имею в виду всеохватывающее и радикальное изменение в осознании истории и времени, которое постепенно установилось на Западе. Всё, что формировало это сознание, всё, что обеспечивало его непрерывность, всё, что обещало его завершенность, разорвано. Некоторые были бы рады залатать прорехи. Но не он. Он говорит нам, что уже сегодня мы должны проживать время по-другому. Особенно сегодня.”