Кошмар для демократов, для профессоров юродство, имя Фридриха Ницше до сих пор заставляет чаще биться сердца художников и ревизионистов. 

Основание для расхождений в истории восприятия творчества Ницше заложил он сам, забирая у одних больше, чем они готовы отдать, и давая другим больше, чем они поначалу могут принять. И поэтому последние в восторге, а первые в сомнении. Если в отношении одной стороны Ницше пошатнул традиционную картину мира в свете ее нравственной значимости, то в отношении другой он положил начало значимости эстетической, осознать которую тяжело даже тем, кто в целях самооправдания был бы рад апеллировать к ней. Друзья и противники Ницше едины только в определении его творчества как своего рода метафизики артистизма; они признают его - в хорошем и в дурном смысле - как поворот духовной истории к эстетическому мировоззрению. Что обеим сторонам дается с трудом, так это найти убедительный ответ на вопрос, за счет чего эстетическое мировоззрение, овеянное хвалой или предостережениями, обрело свою эволюционную весомость.  Можно сколько угодно цитировать формулу об эстетическом оправдании существования и играть при этом всего лишь в мнимо опасную языковую игру, пока не будет четко прояснено, в какой мере эстетическое может вообще рассматриваться как основание для оправдания самого значимого — человеческой жизни как целого. Эстетическое мировоззрение означает для Ницше не легитимацию беспечности; равно как оно не удовлетворяет и спрос на этику в полцены со стороны художников и прочих никогда-не-взрослеющих. Обычные дезертиры принципа реальности не находят у Ницше компенсации. Ибо под шифром эстетического Ницше обнаруживает другой горизонт угроз, о которых традиционная культура военной угрозы со всеми ее стереотипами классицизма ничего не знает. Для юношей в античных городах и современных национальных государствах эта угроза вполне реальна, поскольку они обязаны держать себя наготове, чтобы своей жизнью защитить существование и притязания своих отечеств. 

Но Ницше смотрит далеко за горизонт военной или государственной значимости; показательно изучая свое собственное становление, он открывает значимость битвы во имя рождения себя, в которой индивидуум должен сражаться с самим собой и своей судьбой. С окончательной четкостью Ницше выводит на свет обстоятельство, до тех пор целенаправленно почти не освещавшееся: задача превратить собственную жизнь из сырьевой заготовки в единственное в своем роде произведение может принять характер битвы не на жизнь, а на смерть. Поэтому в последней инстанции Ницше в большей степени психагог, чем психолог, даже при том, что его психологический гений возвышается будто монументальная фигура стражника у порога ХХ века, по сути века психологического; тот же Зигмунд Фрейд, герольд психологизации, на протяжении всей своей жизни постоянно находил повод отрицать, что он попал на свою территорию пройдя через ворота Ницше. 

Психагог эпохи модерна, Ницше вводит в прекрасное искушение создавать масштабные жизненные построения, пользуясь материалом таланта и характера. Кажется, что Ницше таким образом породил нечто большее, чем просто рационализацию трудностей собственной жизни. Этими педагогическими, психагогическими импульсами он реагирует на изменения в системе воспитания, вызванные секуляризацией современного мира. С социально-психологической точки зрения современность можно было бы определить как невозможность воспитать индивидуумов до конца: остались только аттестаты, а зрелости нет. То есть родители и учителя систематически не в состоянии больше “подготавливать” своих питомцев именно потому, что сам готовый мир, опираясь на который можно было бы вести воспитательную работу приспособления к нему, по ходу динамизации самоустраняется. Воспитание как рифма и к миру, и к юности кончается ничем, а тот, кто захотел бы фактические результаты этого воспитания признать действительно за окончательные, был бы одним из тех последних людей, в отношении которых у Ницше распалялось столь стимулирующее презрение. То, что у Ницше рождается как эстетическое мировоззрение, на самом деле является мощной психагогической программой для всемирной эпохи пост-классических стратегий самоинтенсификации человека. Эта программа реагирует на необходимость выходить за пределы горизонта предшествовавшего воспитания, с которой сталкиваются современные индивидуумы. Пресловутый термин Ницше “сверхчеловек” означает в этом контексте ничто иное, как призыв создать из полуфабриката, который матери и учителя выводят в мир, художественное произведение Я, аутопластически самосовершенствующееся. Из этой программы логично следует смена приоритета самопознания на приоритет самореализации.