В первую очередь следует назвать возвращение теории в практику, которое в Германии связано, прежде всего, с импульсами младогегельянцев. В этом развороте намечается крупномасштабный эпистемический антициклон, в ходе которого более чем двухтысячелетняя отъединенность bios theoretikós обращается вспять. Можно также сказать с намеренной сдержанностью: начинается второй демократический эксперимент, при условии что демократия, как было сказано выше, является лишь другим названием для приоритета практической и политической жизни над всеми другими проектами существования. Вследствие этого, чудесные фикции созерцательной жизни переводятся ею в более скромные форматы. Направляющее слово "демократия" подчеркивает примат здравого смысла над героическим мышлением, постулирует верховенство солидарности над идеалами индивидуального масштаба, провозглашает превосходство общего блага над концепциями счастья могущественных индивидуумов. Характерным для целого ряда мыслителей этой тенденции является имя Карла Маркса. Пусть даже он и сомнительный свидетель в защиту демократии, но его новаторская роль в подчинении теоретической жизни практической вне всякого сомнения. С его творчеством связано судьбоносное вторжение реального в сферу теории. Этот поворот стал судьбоносным прежде всего потому, что Маркс трактовал сущность реального не только как материальное производство, но и как войну за присвоение продуктов, то есть как непрерывную классовую войну (до окончательной победы производителей) - в результате чего с этого момента всякое мышление обязано было обозначать свою позицию на том или ином актуальном фронте этой самой длительной борьбы. Нет необходимости подробно показывать, почему не могло быть более радикального преобразования старой европейской культуры рациональности, чем тот воинственный поворот, который для историка идей связан с принципом марксизма: Там, где было созерцание, будет мобилизация. С предмартовским привнесением в философию воинственности и гражданской войны как ее априори начинается непрерывная катастрофа теории, потерявшей свою чистоту.

На втором месте я бы назвал отказ современного мышления от фикций эпистемического суверенизма. Здесь, прежде всего, следует упомянуть Фридриха Ницше, чьи теоретические импульсы сводятся к критике перспективного разума. Вклад Ницше в критику разума состоял ни больше ни меньше как в доказательстве, что все познание носит локальный характер и что ни один человеческий наблюдатель, подражая божественному взору, не способен зайти так далеко, чтобы действительно трансцендировать свое собственное местоположение. Поэтому совет новой критики познания состоит в том, чтобы больше не выходить из себя ради фантома надличностной мудрости, а напротив, полностью воплотиться в самого себя, чтобы максимально использовать познавательные возможности, предоставляемые незаменимой перспективой сингулярного существования. Излишне объяснять, насколько таким образом наука сближается с художественной литературой, а теория превращается в исповедь - без заранее принятого решения о примате одного над другим.

На третье место я хотел бы поставить удар, который тесно связан с двумя предыдущими: Я называю его подрывом классического принципа апатии посредством пристрастного мышления. В качестве представителя целой армии интеллектуалов, присягнувших принципу партийности, я хотел бы привести Дьердя Лукача. Среди мыслителей XX века он занимает столь же выдающееся, сколь и проблематичное положение, поскольку после своего обращения в марксизм он попытался возвести принцип "классового сознания" в априори любой морально оправданной интеллектуальной деятельности. Таким образом, он не только способствовал пальбе по старым европейским академическим кругам с помощью боевой категории "буржуазная наука", которая дискредитировала любое немарксистское теоретизирование как форму пособничества "существующему". В качестве апологета ленинской и сталинской политики экстерминации Лукач участвовал в прославлении "революционного насилия" в Советском Союзе, число жертв которого измеряется в масштабах от двадцати пяти до сорока миллионов человеческих жизней. Он сделал все необходимое, чтобы дезавуировать логический пацифизм, без которого, как я указывал выше, старая европейская гетеротопия академической сферы - и ее отражение в гражданском пацифизме республики ученых - была бы нежизнеспособной. С этой точки зрения, гуманист и классицист Лукач, к которому официальные коммунистические органы относились в основном как к аутсайдеру, является трагической и тайной (поэтому большей частью избежавшей явной критики) ключевой фигурой интеллектуального левого фашизма в XX веке, если придерживаться условия, что фашизм, неопровержимый в теории, целиком и полностью основывается на вознесении войны до реальности в последней инстанции, причем неважно, пользуется ли он правой фразеологией расовой войны или левой фразеологией войны классовой.