Дамы и господа, мы подошли к концу нашего сегодняшнего предприятия. Я понимаю, что было бы ошибкой завершать нашу беседу на такой мрачной перспективе, которая вырисовывается по результатам отрезвляющих свидетельств Бурдье по поводу манер полностью секуляризованного homo academicus. Это было бы ошибкой не только в риторическом плане, но и по сути самого вопроса. Ведь возвращение наук в жизненный мир - чтобы снова воспользоваться звучным термином Гуссерля - и пробуждение научно или философски Познающего к существованию во плоти со всеми его предвзятостями, страстями и интересами, включая рецидивы человеческого, слишком человеческого - это было не только покушением на освященную временем традицию, согласно которой познание дается только подвижникам, которые обменяли свое эмпирическое "я" на надличностный дух. Вышеупомянутые тенденции также не были и простыми уступками когнитивному эксперименту современности, который Ницше назвал "переворотом платонизма". Одновременно они принесли с собой неизбежные метаморфозы самой идеи науки, которые благоприятствовали переносу этого капризного, хрупкого и зыбкого занятия в современный мир. Там, где эта метаморфоза удалась, можно и сегодня среди многих представителей теоретических профессий наблюдать положительную корреляцию между неразглашением и методом. Во многих местах все еще существует глубокое согласие между аскетизмом и культурой дискурса, даже после того, как метафизические преувеличения потеряли былой авторитет. Даже сегодня, несмотря на многочисленные проблематичные тенденции, философией и наукой как упражнениями сознающей жизни могут заниматься благородные отшельники, хоть наивный ангелизм и отыграл свою роль. Верные актеры жизни в теоретических профессиях своим ежедневным примером свидетельствуют, что между смертью и вульгарностью должен быть какой-то третий вариант. И кто может полностью исключить, что вдруг снова пролетит мимо ангел теории? Кто остался бы верен занятию мышлением, если бы время от времени не наступали моменты, которые дают нам отдаленное представление о том, что происходило с Сократом, когда он остался стоять в дверях, прислушиваясь к своим внутренним голосам?

Я хотел бы, чтобы последнее слово осталось за поэтом и чтобы он выразил в словах счастье и нищету теоретической жизни. На самом деле сегодня скорее поэтам, а не философам, удается найти выражение для существования в непроизвольном эпохэ меланхолика и в добровольной конфиденциальности эксцентричного наблюдателя. Мы покидаем этот подчас столь тесный и стесняющий мир научных дисциплин и вступаем в сферу суверенной маргинальности, когда читаем в “Книге непокоя” Фернандо Пессоа:

"Ночное блаженство быть великим, не будучи никем! Серьезное величие неведомого великолепия... И сразу я чувствую возвышенность монаха в уединении, отшельника в пустоши, который знает, что Христос присутствует и в камнях, и в удаленных от мира пещерах.

И за своим столом, в этой нелепой, обшарпанной комнате, я, безымянный маленький клерк, пишу слова, которые являются спасением моей души, и золочу себя невозможным закатом над высокими, дальними, далекими горами, моим столпом, заменой жизненных удовольствий, и кольцом отречения, незыблемым сокровищем экстатического презрения, на моем пальце апостола".

Дамы и господа, теперь мне остается только поблагодарить вас за ваше присутствие, доброжелательность и терпение.