Не прошло и полстолетия со дня смерти Людвига Витгенштейна, как его имя - так же как и имя Мартина Хайдеггера - стало частью интеллектуального мифа ХХ века. 

Хоть и казалось, что после Французской революции разница между гражданской и монашеской философией, проведенная некогда Дж.Вико, утратила значение, тем не менее в случае Витгенштейна что-то заставляет еще раз реактивировать это различие. Чем иначе объяснить возникновение феномена "Витгенштейн" посреди эпохи политических философий и противоборствующих иллюзий, как не новым прорывом мышления в облике отшельнического удаления от мира. И к творчеству Витгенштейна, которое до сих пор продолжает излучать свое обаяние, и к ореолу неприступности его жизни подходит неожиданное возвращение монашеского момента в нравственный центр буржуазной культуры. Как никто другой, он воплощает собой моральное отмежевание (Sezession) интеллектуальной элиты от тотальности посредственных пребываний. 
Человек это то, что следует преодолеть, - убеждение, распространенное среди венской интеллектуальной элиты перед Мировой войной не только в облике ницшеанства или философии жизни, но реализовывавшееся также в формах буржуазного культа святости, в центре которого парил образ художественного или философского гения. Именно этот образ должен был принести избавление от амбивалентности и посредственности, именно он должен был указать неумолимо требовательному юношеству дорогу со дна оскорбительной пошлости к горним вершинам просветленного призвания. Для гения грандиозность вменялась в обязанность, самотрансценденция - в минимальное условие безукоризненного существования. Для юного Витгенштейна это означало: человек это канат, натянутый между животным и логиком. 

История жизни и мышления Витгенштейна - это страсть интеллекта, пытающегося объяснить себе свое место в мире и на его границе. Что современниками философа воспринималось как его строгая, тяготящая аура, было высоким напряжением человека, которому, чтобы не лишиться рассудка, требовалось быть постоянно сконцентрированным на своих принципах порядка. Философ как человек с пограничным расстройством в отношении бытия всегда занят минимум целым корпусом мира, даже когда он размышляет лишь о точном употреблении слова в предложении. У него ощущение, что мир со всем его порядком может исчезнуть в пробеле между двумя предложениями. Таким образом, мышление становится для него навигацией между островами формальной ясности, которые разбросаны в неясной чудовищности. И действительно, Витгенштейн мыслитель, творческое наследие которого состоит из отдельных предложений. Именно эта его невероятная потребность в точности и сделала его мучеником бессвязности. Он отчетливо сознавал, что страдал своего рода неврозом лорда Чандоса - нарушением способности постулировать взаимосвязи мира в словах и верить в эти постулаты взаимосвязи. На протяжении всей своей жизни Витгенштейн терпел поражение, когда перед ним стояла задача написать настоящий “текст” в смысле связанной речи. Острее любого мыслителя до него он испытывал тяжесть конъюнкций или связи предложений, ни одна проблема не волновала его всю жизнь глубже, чем невозможность перейти от описания фактов к этическим положениям. Его записи - это монументальное свидетельство светлейшей нерешительности перед сотворением мира в форме связанного текста. Своей радикальной новизной его сочинения свидетельствуют о разладе аналогии между округлостью космоса и плавностью прозы. Но именно потому, что Витгенштейн не мог быть философом-систематизатором, философом тотальности, философом утверждений традиционного типа, он одновременно был создан для того, чтобы вывести на свет эту лоскутную мозаику локальных игр жизни и их правил. Недаром его теория языковых игр стала одним из самых мощных аргументов плюрализма в эпоху модернизма и постмодерна.  

Оглядывая сегодняшним взглядом волны рецепции Витгенштейна, об историческом значении этого венского оригинала, который очутился в британском ученом мире, можно как минимум точно сказать следующее: он привил англо-американскому миру кошмар онтологической дифференции, заставив этих докритических эмпириков удивляться не тому, каков мир, а тому, что мир есть. Одновременно он заразил континентальную философию новой мыслью о стиле точности, которая в кругах аналитической школы породила столь буйную поросль. Кажется, обе стороны постепенно преодолевают фазу первых иммунных ответов. После выхода классического исследования Аллана Яника и Стивена Тулмина Wittgenstein’s Vienna кажется, что созданы условия для нормализации обращения с идеями магического уникума. Кто  посмеет еще апеллировать к Витгенштейну, только чтобы избрать его патроном сумасбродных любителей головоломок? Кто посмеет еще кляузничать на него, объявляя его позитивистом, разрушившим западноевропейскую культуру рефлексии? По мере убывания реактивных искажений проступает профиль мыслителя, который без сомнения будет одним из спонсоров интеллекта будущего. Интенсивность Витгенштейна, даже в ее логической суровости и человеческой односторонности, готовит будущим поколениям дары необозримых масштабов. Для всех, кто пробуждается к мысли после него, она свидетельствует об усложнении этических вопросов. Если когда-нибудь будет написана Критика мартирологического или свидетельствующего разума - а значит, и действующая этика - решающая глава в ней должна будет посвящена Витгенштейну-человеку. Он был одним из тех загнанных при жизни, которые лучше других знают, что значит порядочность в условиях стресса. Его сочинения, написанные, как и утаенные, всегда придется рассматривать вместе с внушающим уважение трудом выносить самого себя и свою собственную “прекрасную жизнь”.