Его неразрешимое витание между конденсацией и фиксацией всех вещей позволяло и революционерам и склеротикам убедительно ссылаться на Гегеля. Если в мозге Ленина находили и революционные идеи и обызвествления, и то и другое было унаследовано от маэстро. Уже у самого Гегеля, как минимум во времена его берлинской высокопоставленности, так никогда и не было прояснено, течет ли всё или всё установилось. Наряду с философами порядка, желавшими унаследовать империю Гегеля, как конституционную монархию, на сцену вышли возбужденные хоры ученых-несогласных, которые выступали против того, чтобы провести остаток своих дней в роли приживальщиков свершившегося идеализма.  После Гегеля можно отрицать, что история в сущности закончилась. Многое в мире еще нужно сделать - вот боевой клич послегегелевской политики разума; есть еще невысказанное в дому Самого Себя - вот девиз послегегелевского изобретения новых дискурсов. Еще хотят родиться новые танцующие звезды, о которых ничего не знают ретроспективы. Просыпается устремляющий вперед интерес к незавершенному: неспасенное, неосвобожденое заявляет свои права на то, чтобы культура и философия приняли его во внимание. Примирение, оказывается, следует мыслить масштабнее, чем когда-либо мог себе представить любой идеалист. Всякое мышление, которое по-гегелевски датирует себя после Гегеля, заинтересовано в том, чтобы отложить завершение до тех пор, пока не примиренные еще величины не вступят в свои права - будь то пролетариат, будь то женщины, будь то тело, земля, душевнобольной, дитя, животное. Каждая из этих тем стала субъектом собственного специфического милленаризма. Игра в отказ признавать завершение и в отсрочку примирения во имя какой-либо невызволенной группы определяет идейные сражения XIX и XX веков, как в марксистском крыле, так и в экзистенциалистском, если упоминуть только два самых мощных послегегелевских течения. Во всех этих предприятиях час воплощения в жизнь откладывался на более поздний срок - история сама становилась состязанием в претензиях задним числом. Все младогегельянцы онтологические ирредентисты. Слишком сильно болезнь, слишком сильно отчуждение разъединяют мир, чтобы со-болезнующий, со-отчужденный интеллект мог просветленно уйти на покой. Наконец, и тот голос критики против постулата завершения должен был быть доведен до точки, в которой разлаживался сам мотив завершения. Современный мир сознает себя как никогда не завершаемый по своей сути, и его теория должна ему покорнейше в этом соответствовать. То есть во времени ни одно мгновение больше не способно представлять собой сию минуту завершенного настоящего. Отсрочка затмевает настоящее; бытие хочет осознаваться как время. Интерес к различию опережает интерес к индивидуальности; распространение одерживает победу над накоплением; в самой сути присутствия уже идет игра в продление сроков. Начинается эпоха, в которую проекты и кредиты значат больше, чем суммы и итоги: в эту эпоху потребность в теоретическом не может больше удовлетворяться вечерними обозрениями достигнутого.   И действительно, пост-метафизический разум обречен ориентироваться на будущее. Будущее - это то, с чем чистое мышление не справляется. Есть ли в будущем спасение, остается современникам сегодняшнего дня неясным. Не придется ли и в будущем опять спасаться от спасителей? После всех гегельянствующих экспериментов в реальности мы поняли, что больному миру не помочь грубой, безудержной терапией. Есть немало разочарованных метафизиков, которые теперь признают свое раздражение этой неблагодарной и неизлечимой реальностью. Как сдавшиеся клиницисты, они склоняются к тому, чтобы отправить этот неисправимый мир умирать домой. Но негодование этих беспомощных помощников не многого стоит: Хочется спросить, а имеют ли философы право после всего, что произошло, по-прежнему считать себя целителями культуры.