Очевидно, что не всякое произвольное нечто может быть возведено в ранг вещи – иначе снова все и вся заговорило бы, более того, болтовня распространилась бы с людей на вещи. Рильке отдает предпочтение двум категориям «сущего» (если воспользоваться пергаментным слогом философии), которые соответствуют высокой задаче быть вещами-сообщениями: культурным артефактам и живым существам, причем последние получают свой особый колорит от первых, наподобие того, как животные были бы высшими произведениями искусства в дочеловеческом бытии. И тем, и другим присуща посланническая энергия, которая активируется не сама по себе, а требует поэта – дешифровщика и доставщика. В этом основание сообщничества между говорящей вещью и стихами Рильке – так же, как чуть позже Хайдеггеровы вещи вступят в сговор со «сказом» созерцательной философии, которая больше не хочет быть просто школьной дисциплиной.
С помощью этих несколько форсирующих замечаний очерчиваются рамки, в которых мы можем предпринять попытку прочесть стихотворение «Архаический торс Аполлона». Я предполагаю, что торс, о котором идет речь в сонете, воплощает «вещь» в высшем смысле слова, именно потому, что он является лишь частью некогда целой скульптуры. Из биографии Рильке мы знаем, что во время своего пребывания в мастерских Родена он смог узнать, каким образом новейшая скульптура вышла к жанру автономного торса. Взгляд поэта на поврежденное тело, таким образом, не имеет ничего общего с романтизмом фрагментов и руин предыдущего века; этот взгляд отмечен прорывом искусства модерна к концепции объекта, обладающего авторитетом для самовыражения, и тела, обладающего полномочиями на самоафиширование.
Архаический торс Аполлона
Мы не знали его невероятной головы
и глазных яблок, зревших в ней. Но
еще горит, как канделябр, его торс,
в котором, лишь убавленный,
держится и светится его лик. Иначе
тебя б не ослепила его ростра-грудь
и в легком развороте бедер улыбка
не скользнула б к центру, носившему зачатье.
Иначе б этот камень стоял отёсанным
обрубком под скосом плеч сквозным,
а не поблескивал, как шкуры хищников,
вырываясь из всех своих пределов,
как звезда: ибо здесь нет ни одного места,
которое тебя не видит. Ты должен изменить свою жизнь.
Тот, у кого уже с первого прочтения складывается относительно ясное впечатление от этого стихотворения, понимает следующее: здесь говорится о совершенстве – совершенстве, которое кажется тем более директивным и таинственным, что речь идет об идеальности фрагмента. Можно предположить, что этим произведением Рильке благодарит Родена, мастера своего парижского периода, за концепцию самодостаточного торса, с которой он у него познакомился. Совершенство, воссоздаваемое здесь в четырнадцати строках, обнаруживает причину своего существования в том, что вне зависимости от изувеченности материального носителя оно сохраняет всю полноту власти им же самим выражаемого призыва. Эта призывная сила присутствует в изображенном здесь объекте в превосходной степени. Совершенно то, что выражено в законченном высказывании бытия. Стихотворение должно не больше и не меньше, как воспринять высказывание бытия в вещи и согласовать его со своим собственным существованием – с целью самому стать творением, равным полновластному посланию.