«Ибо здесь нет ни одного места, которое тебя не видит. Ты должен изменить свою жизнь". Осталось показать, почему второе предложение, в котором, казалось бы, нечего толковать, является гораздо более загадочным. Магически действует не только его непреднамеренность, его внезапность. «Ты должен изменить свою жизнь» кажется исходящим из сферы, которая не знает возражений. Также невозможно определить, откуда доносится эта фраза, и не вызывает сомнений лишь ее абсолютная вертикальность. Неизвестно, вырастает ли эта сентенция вертикально из земли, чтобы встать на моем пути как столб, или низвергается с неба, превращая дорогу передо мной в пропасть, так чтобы следующий мой шаг стал частью уже измененной жизни, в полном согласии с призывом. Недостаточно сказать, что Рильке, эстетизируя, перевел этику обратно в лапидарное, циклопическое, архаично-брутальное. Он обнаружил камень, фактически воплощающий корпус „религии«, этики, аскетизма, – структуру, отражающую зов свыше, сокращая его до чистого приказа, до неоспоримой директивы, до проясненного изъявления бытия, которое можно понять и которое говорит только в императиве.

Если бы все учения религий папируса, религий пергамента, религий стилоса и пера,  каллиграфических и типографических религий, все уставы орденов и программы сект, все руководства по медитации и теории ступеней, все правила тренировок и диетологии были помещены в одну общую мастерскую, где бы их суммировали в единой окончательной редакции, – их максимальный концентрат не сказал бы ничего иного, кроме того, что в просветленный момент по воле поэта исходит от архаического торса Аполлона.

Ты должен изменить свою жизнь! – императив, превосходящий альтернативы и гипотетического, и категорического. Это абсолютный императив – метаноэтический приказ в чистом виде. Он дает сигнал к революции во втором лице единственного числа. Он определяет жизнь как разность между ее высшими и низшими формами. Я хоть и живу, но что-то говорит мне с непререкаемым авторитетом: «Ты пока еще живешь неправильно». Нуминозный авторитет формы обладает привилегией обращаться ко мне: «Ты должен». Это авторитет другой жизни в этой жизни. Он застает меня в той хрупкой недостаточности, которая старше и свободнее всякого греха. Это мое самое глубинное «еще нет». В самый ясный момент сознания меня настигает категорический протест против моего статуса-кво: измениться – это то единственное, что мне совершенно необходимо. Если после этого ты действительно изменишь свою жизнь, ты сделаешь только то, чего сам же изо всех сил желаешь, как только ты почувствовал, как действующее на тебя вертикальное напряжение переворачивает твою жизнь. 

Помимо этически-революционного прочтения, вполне возможны и несколько более осязаемые и психологически более доходчивые интерпретации «Архаического торса». Ничто не заставляет нас ограничивать комментарий философскими высотами искусства и бытия. Переживание авторитета, на мгновение приковавшее поэта к античной статуе, возможно, еще убедительнее поддается реконструкции на чувственном, более предрасположенном к эстетике уровне. Здесь можно говорить о соматическом, а точнее об аутоэротическом и маскулинно-атлетическом впечатлении от скульптуры, которое должно было вызвать у поэта (на языке его времени, неврастеника и слабосильного интроверта) отклик на способ существования крепких «телесных людей», его антиподов. Это соответствует факту, который не был для Рильке тайной: в бесконечно богатой статуарной культуре греков существовало физическое и психологическое родство между богами и атлетами, в котором сходство могло доходить до отождествления. Бог всегда был также своего рода атлетом, а атлет, особенно прославленный в хвалебном гимне и увенчанный лавром, всегда был и своего рода богом. Поэтому атлетическое тело, соединяющее красоту и дисциплину в выдержанности неослабного внимания, являет собой одну из самых очевидных и убедительных форм проявления авторитета.

Вселяющее уважение тело бога-спортсмена непосредственно воздействует на зрителя благодаря своей образцовости. Оно же лаконично заявляет: «Ты должен изменить свою жизнь!», и говоря это, одновременно демонстрирует, на какой образец эти изменения должны ориентироваться. По нему можно догадаться, как сходятся бытие и образцовость. Любая классическая статуя представляла собой окаменевшую или отлитую из бронзы образовательную лицензию в области этики. То, что называлось платонизмом, вообще-то не самое греческое предприятие, смогло найти приют в Греции лишь постольку, поскольку так называемые идеи уже были там натурализованы в виде статуй. Платоническая любовь уже за некоторое время до Платона широко закрепилась в форме аффекта при совместных тренировках соматически совершенных с начинающими, и здесь Эрос действовал в обоих направлениях: и как образец на своего подражателя, и как ревнитель на свой идеал. Я, разумеется, не собираюсь приписывать Рильке нарциссическое отношение к фрагменту древнегреческого апофеоза мужской телесности, выставленному в Лувре. Однако вполне вероятно, что в увиденном реальном торсе автор сонета уловил что-то от сияния античного атлетического витализма и мускульной теологии борцов в палестре. Пропасть между жизнестойкостью возвышенного и профанного тел, должно быть, сразу же произвела на него непосредственное впечатление, пусть даже при виде простого реликта преображенной мужественности.

Такой способ чувствования, вероятно, делал поэта не больше и не меньше, чем чутким современником позднего европейского Ренессанса, который вступил в критическую стадию около 1900 года. Его определяющей чертой стало возвращение атлета как ключевой фигуры античного соматического идеализма. Процесс постхристианской культурной трансформации, начавшийся около 1400 года как филологическое и художественное Возрождение, вступил, таким образом, в фазу массовой культуры. Ее самым ярким признаком является спорт, глубину влияния которого на этику новейшего человека невозможно переоценить. С возобновлением Олимпийских игр (и с гипертрофированной популяризацией футбола в Европе и Южной Америке) начинается его триумфальное шествие, конец которого вряд ли предвидится, если только не толковать нынешнюю допинговую коррупцию как свидетельство предстоящего краха – натурально, сегодня никто не знает, что может прийти на смену атлетизму. Культ спорта, пламенеющий с 1900 года, имеет выдающееся значение с точки зрения духовной истории, а точнее, с точки зрения истории этики и аскетизма, поскольку он демонстрирует эпохальную смену акцентов в практике упражнений – трансформацию, которая лучше всего описывается как ресоматизация или де-спиритуализация аскетизма. В этом отношении спорт является наиболее явным воплощением младогегельянства, философского течения, ключевым кодом которого было «воскрешение плоти в земной жизни». Из двух великих идей XIX века, социализма и соматичности, только последняя была со всей очевидностью универсально реализуемой, и не нужно быть пророком, чтобы утверждать, что XXI век даже больше, чем XX, будет принадлежать ей целиком и полностью.