Вместе с тем, любителю прогулок по Зильс-Марии было бы достаточно отказаться от схемы, сужающей Ренессанс до истории искусства, и перейти к его концепции как теории процесса, чтобы неизбежно прийти к выводу, что период «возрождения» отнюдь не исчерпывается событиями в искусстве и культуре XV и XVI веков. Исходя из процесса, Ницше мог бы увидеть себя в том актуальном поворотном пункте двигающегося дальше Ренессанса, который вот-вот должен был взорвать его интеллигентские дефиниции. Под влиянием Просвещения это движение превратилось из любительских занятий крохотной, овладевшей грамотой элиты и ее секретарей, из блестящей забавы князей и купцов-меценатов и их искусных поставщиков (создавших первую «систему искусств») в дело национального, общеевропейского, планетарного масштаба. Если Возрождение намеревалось перейти с некоторых на многих, оно должно было сбросить свое гуманистическое обличье и явить собой возвращение античной массовой культуры. Собственно, вопрос Ренессанса, переформулированный в терминах практической философии, а именно: могут ли и должны ли существовать для нас другие формы жизни помимо христианства и после него, и прежде всего такие, образцы которых заимствованы из греческой и римской (возможно, даже египетской или индийской) античности, – этот вопрос в XIX веке существовал больше не в скрытой полемике или академической фантазии, а был страстью эпохи, неизбежным pro nobis. Вот почему следует остерегаться ошибочного представления о том, что тема переустройства жизни «Lebensreform», витавшая в воздухе со времен романтиков и ранних социалистов, но достигшая пика своей притягательной силы только после 1900 года, была сектантской причудой с трогательно старомодными «реформаторскими лавками». Скорее, Lebensreform – это и есть программа самого Ренессанса, перенесенная из буржуазной истории искусства на арену битвы за подлинный modus vivendi новейшего человека. И поместить Ницше на эту арену – значит для начала дать ему правильную датировку.

Но с этим расширением зоны Ренессанса сделан только первый шаг. Если на нем остановиться, то передатировка Ницше окажется в лучшем случае лишь наполовину верной. Уступить его собственную современность выбранному им же самим прошлому было бы по отношению к нему даже справедливо. Но в отношении его более радикальной «хронополитики», его стремления вырваться из Нового времени вообще, это означало бы не воспринимать его всерьез. За этой попыткой вырваться скрывается гораздо более значительная провокация и гораздо более мощный мыслительный импульс. Чтобы разобраться с этим, даже недостаточно распространившейся с недавних пор идеи передатировки, согласно которой Ницше относится не к эпохе модернизма, а к эпохе постмодерна как один из ее отцов-основателей. На самом деле позиция Ницше не может быть охарактеризована в рамках альтернативы модернизма и постмодерна, более того, она даже не просматривается в этом поле. Выход Ницше в соответствующую ему эпоху ведет его не в предположительный период «после модерна», что бы под этим ни подразумевалось. Ему видится не модернизация модернизма, не прогресс после эпохи прогресса. Он также ни в коем случае не занимается разложением одной истории на множество разных историй, как это представлялось вполне приемлемым для критических умов, работавших над самопрояснением Просвещения в конце XX века. Ницше озабочен радикальным аллохронизмом, принципиальной разновременностью внутри настоящего времени.