В своем различении аскез Ницше резко отделял, с одной стороны, священнические варианты, насквозь проницая их недобрым взглядом, от дисциплинарных правил интеллектуалов, философов и художников и от духовных упражнений воинов и атлетов – с другой. Если для первых важен, так сказать, пато-гогический аскетизм – искусное самопринуждение элиты страждущих, благодаря которому они научаются вести за собой других страдальцев и склонять здоровых болеть вместе с ними, то вторые сами навязывают себе определенные правила только потому, что как творцы и мыслители они видят в них средство достичь для себя оптимальные условия. То, что Ницше называет пафосом дистанции, целиком направлено на разделение смысла аскез. Он должен «блюсти различие их задач» и отделять упражнения, с помощью которых успешные, хорошие и здоровые делают себя успешнее, лучше и здоровее, от тех упражнений, с которыми окончательные неудачники, каверзники и больные возводят себя на столпы и кафедры, будь то ради извращенного чувства превосходства или ради того, чтобы отвлечься от мучительного интереса к собственной болезненности и собственному провалу. Нет нужды подчеркивать, что противопоставление здорового и больного не следует понимать здесь в чисто медицинском смысле: оно служит основным различением для этики, которая ставит жизнь «первого движения» («ты – само собой катящееся колесо!») выше жизни в застопоренном движении.

Расширив морально-исторические перспективы, мы можем понять, что означает тезис об атлетическом и соматическом ренессансе. На рубеже XIX и XX веков явление, названное согласно языковым установкам искусствоведения «Возрождением античности», вступило в фазу, которая полностью изменила мотивы нашего интереса к античным, даже раннеантичным культурным реликвиям. Как мы видели, речь идет о возврате к тому времени, когда изменение жизни еще не подчинялось жизнеотрицающим аскезам. Это «надэпохальное» время с тем же успехом можно называть и будущим, а то, что кажется возвратом к нему, можно представить и как скачок вперед. То, как Рильке воспринимает торс Аполлона, является свидетельством того же культурного перелома, который обнаружил Ницше, доведя свои размышления о становлении священнического, «бионегативного», спиритуалистического аскетизма до такой точки, в которой стала очевидной парадоксальная борьба страдающей жизни против самой себя. Обнаружив аскетологические основы высших форм человеческой жизни, он придал «морали» новое значение. Пласт упражнений в человеческом поведении во всей своей внушительности простирается настолько далеко, что покрывает собой антагонизм между утвердительной и отрицательной «моралью». 

Еще раз подчеркнем: это раскрытие «одного из самых распространённых и самых продолжительных фактов» касается не только самоистязающего способа обращения с самим собой. Оно охватывает все варианты «заботы о себе», а также и все формы заботы о приведении себя в соответствие с наивысшим. Кроме того, аскетология, понимаемая как общее учение об упражнении, теория габитуса и начало антропотехники как дисциплины, не ограничивается феноменами высокой культуры и впечатляющими результатами психических или соматических вертикальных восхождений (ведущих к самым разнообразным формам виртуозности); к ней же относится всякий живой континуум, любой набор привычек, любое прожитое чередование, включая и самое, на первый взгляд, бесформенное дрейфование, и самую безнадежную потерю сил.