Все сказанное подкрепляет мой тезис, устанавливающий связь между этими размышлениями и темой всей книги: в качестве действующего и доверенного лица по-иному понятой античности, Ницше становится первооткрывателем аскетических культур в их неизмеримой исторической обширности. Не последнюю роль здесь играет и то, что слово áskesis (наряду со словом meléte, которое также является именем музы) в классическом греческом языке означает просто «упражнение» или «тренировка». В ходе предпринятой им новой дезинтеграции духа аскетизма Ницше не только наталкивается на фундаментальное значение упражняющейся жизни для формирования стилей существования или «культур». Он попадает в болевую точку, имеющую, по его мнению, решающее значение для всех сортов морали, точку раздвоения всех форм жизни-упражнения на аскетизм здоровых и аскетизм больных, при этом без колебаний изображая эту антитезу с почти карикатурной резкостью. Здоровые – уже довольно долго это слово подвергается бесчисленным деконструкциям, – это те, кто в силу своего здоровья хочет достичь лучших результатов с помощью хорошего аскетизма; больные – это те, кто болен и поэтому мечтает отомстить с помощью злонамеренного аскетизма.

Это невозможно назвать иначе, как чудовищным упрощением положения вещей. И тем не менее нельзя не признать: с помощью этих выкованных молотом тезисов на свет появляется нечто, что должно быть признано одним из величайших открытий в истории духа. Ницше – ни больше ни меньше как Генрих Шлиман аскезы. Он был абсолютно прав, когда посреди раскопок, в окружении психопатических обломков тысячелетий и руин разоренных дворцов он принял вид триумфирующего первооткрывателя. Сегодня мы знаем, что он копал в правильном месте, но то, что он раскопал, оказалось, если оставаться в образе, не гомеровской Троей, а более поздним слоем. Значительная же часть аскез, на которые он полемически ссылался, была не выражением отрицания жизни и метафизического лицемерия, а скорее героизмом в духовном инкогнито. Частные ошибочные интерпретации Ницше не обесценивают значение его открытия. Своим открытием Ницше судьбоносно (в хорошем смысле этого слова) стоит у истоков современных внедуховных аскетологий вместе с прилагающимися к ним физическими и психологическими техниками, диетологиями и самореферентными тренировками, то есть всеми формами самореферентных упражнений и работ над собственной витальной формой, которые я обобщаю в термине «антропотехника». 

Значение импульса, исходящего от нового взгляда Ницше на феномены аскезы, невозможно переоценить. Благодаря своему самопозиционированию в «надэпохальной» античности, которая скрывается за любой средневековой и нововременной не-античностью, даже за любым будущим, он достиг необходимой степени эксцентричности, чтобы взглянуть на свое собственное время, и не только на него, как бы со стороны. Его альтернативная датировка самого себя позволила ему совершить прыжок из настоящего, что придало ему такой остроты зрения, чтобы в одной беспрецедентной панораме охватить континуум высокоразвитых культур, трехтысячелетнее царство духовных упражнений, самодрессировок, самовосхождений и самосокращений, короче говоря, всю вселенную сведенных в метафизику вертикальных напряжений.