В поздних сочинениях Ницше обращает на себя внимание очевидная односторонность: свои аскетологические открытия в положительном направлении он делал не с той же энергией, с какой исследовал патологический полюс – несомненно, потому, что был больше склонен рассматривать терапевтический смысл негативных аскетических идеалов, чем атлетический, диетологический, эстетический, даже «биополитический» смысл позитивных программ упражнений. На протяжении всей своей жизни он был болен настолько, чтобы интересоваться возможными путями осмысленного преодоления болезни, и достаточно проницателен, чтобы не принимать традиционных осмыслений бессмысленного. По этой причине в нем соединялось вынужденное уважение к достижениям аскетических идеалов в предшествующей истории человечества с категорическим нежеланием воспользоваться ими ради себя самого. Из колебания между принятием поведения, принудительного по отношению к себе, и скепсисом ввиду идеалистического накала этих практик выросло его новое внимание к таким формам поведения как аскеза, упражнение и самотерапия в целом. Их новое описание в терминах общей теории антропотехники теперь и предстоит. 

Зафиксируем три момента, из-за которых открытие «аскетической звезды» ведет к столь же многочисленным последствиям, сколь и проблемам. Во-первых, новый взгляд Ницше на фактор аскезы стал возможен только во времена, когда аскеза обретала соматичность больше не на духовном пути, а проявления духовности вышли на пост-аскетизм, на независимые от дисциплины неформальные пути. Де-спиритуализация аскетизма – это, вероятно, самое всеобъемлющее, самое сложное для восприятия в силу своей масштабности, но, тем не менее, самое ощутимое и самое мощное по настроению событие в современной интеллектуальной истории человечества. Во встречном движении этому соответствует деформализация духовности, сопровождаемая ее маркетингом в соответствующих субкультурах. Предельные границы для обеих тенденций являют собой интеллектуальные вехи XX века: первая тенденция представлена спортом, ставшим вообще метафорой достижений, вторая – популярной нео-мистикой, этой devotio postmoderna, которая насылает на жизнь современных индивидов непредсказуемые вспышки исключительных внутренних состояний.

Во-вторых, на аскетической звезде, после ее открытия как таковой, разница между теми, кто делает себя лучше, и теми, кто ничего или почти ничего с собой не делает, становится все более заметной. Эта разница не подходит ни какому-либо времени, ни какой-либо этике. И никакая социология не может с ней справиться. В монотеистическую эру Бог считался тем, кто всему является причиной и действием, так что людям не пристало делать из себя что бы то ни было самим. В гуманистические эпохи, напротив, человек оказывается тем, посредством кого все происходит и действует, – но тогда он больше не имеет права ничего или почти ничего из самого себя не делать. Делают ли люди из самих себя нечто или ничего, – согласно традиционной логике так или иначе они совершают необъяснимую и непростительную ошибку. Всегда есть избыток различий, который не вписывается ни в одну из заданных систем понимания жизни. В мире, принадлежащем Богу, человек создает из себя уже слишком многое, всего лишь подняв голову; в мире, который принадлежит людям, они систематически производят из себя слишком мало. Что причина неравенства между людьми может заключаться в их аскезах, в их различном отношении к вызовам жизни-упражнения, эта мысль в истории исследований последних причин различия между людьми никогда не была сформулирована. Если следовать этому предположению, то открываются буквально неслыханные, ибо непродуманные, перспективы.

И наконец, если атлетический и соматический ренессанс означает, что де-спиритуализированные аскезы снова возможны, желательны и витально состоятельны, то на взволнованный вопрос Ницше в конце его сочинения «О генеалогии морали», на что после сумерек богов может еще ориентироваться человеческая жизнь, ответ находится без особых усилий. Витальность, понимаемая и соматически, и духовно, сама является средой, содержащей градиент между бóльшим и меньшим. То есть вертикальный момент, дающий ориентир на восхождение, находится в ней самой; она не нуждается в дополнительных внешних или метафизических аттракторах. Что Бог якобы мертв, в этом контексте не имеет никакого значения. С Богом или без него, каждый достигает лишь того уровня, который ему позволяет его форма.

Разумеется, в период своей наиболее эффективной культурной репрезентации «Бог» непосредственно был самым убедительным аттрактором для тех форм жизни и форм упражнений, которые стремились «к нему» – и это «к нему» непосредственно совпадало с «вверх». Забота Ницше о сохранении вертикального напряжения после смерти Бога доказывает, с какой степенью серьезности дела он относился к своей задаче «последнего метафизика», причем от него не ускользал и комизм его миссии. Свидетель вертикали без Бога – в этом он нашел свою великую роль. Что на то время у него не было соперника, которого следовало бы опасаться, оправдывает его выбор. Его притязание удерживать высь Мертвого было страстью, которая оставалась понятной многим собратьям по несчастью и в XX веке: это подпитывает и по сей день заразительную симпатию многих читателей к существованию Ницше и его нереализуемым противоречиям. Здесь, единственный раз, уместен эпитет «трагический». Теоморфизм его душевной жизни выдержал его же собственные упражнения в разрушении Бога. Автору «Веселой науки» было ясно, в каком смысле он сам был еще богобоязнен. В то же время он уже достаточно хорошо понимал правила игры, действующие на аскетической звезде, чтобы осознавать, что все восхождения начинаются в базовом лагере обычной жизни. На его вопросы: «Трансценденция – но куда?» и «Восхождение – но на какую высоту?», – ответы нашлись бы сами собой, если бы он спокойно оставался на почве аскетических фактов. Он был слишком болен, чтобы следовать своему самому важному прозрению, что самое главное в жизни – это серьезно относиться к второстепенным вещам. Там, где второстепенное набирает силу, опасность, исходящая от главного, оказывается под контролем. Подниматься выше во второстепенном – значит продвинуться в главном.