Открытие мира в человеке S.507

Беспокойство, проявляющееся начиная с XIV века, следует выводить, прежде всего, из переизбытка энергии субъектов, высиженной в тысячелетнем царстве самоустранения из "мира сего" по философской или христианской схеме. Можно фактически говорить о первоначальном накоплении капитала по итогу концентрации, интенсивности, готовности к действию, которому однажды пришлось искать подходящие формы вклада. Действительно, столетия после Черной смерти в Европе относятся к беспрецедентно новой экономике, в которой новые средства для упражнений – машины, инструменты, средства информации и деньги – порождают новые отношения в упражнении: прежде всего школы, снова и снова школы, а также студии, театры, концертные залы, казармы, фабрики, клиники, пенитенциарные учреждения, трибуны, рынки, площадки, стадионы и спортивные залы. То, что начинается в Новое время, ни больше ни меньше, как новый вид антропотехнического режима в увеличенном масштабе, радикально измененная боевая расстановка дисциплин. Нужно ли повторять, что именно Фуко своими беспрецедентными исследованиями истории дисциплинарных процедур Нового времени заострил наш взгляд на эту ранее почти не замечаемую область?

Решающие изменения касаются, прежде всего, традиционного разделения в мире упражняющейся жизни, которое я называю "онтологической реформой территории". В ходе нее упражняющиеся времен античности, адепты философского modus vivendi, позднее монахи, ратники покаяния и атлеты Христовы, отстранялись от мирских дел, чтобы посвятить себя только тому, что каждый рассматривал как "Свое". Всё их существование было посвящено заботе о собственном спасении и целомудрии посреди злополучного века. Они были озабочены ни больше ни меньше, как окончательной иммунизацией своей собственной жизни перед лицом повсюду подстерегающих угроз и вездесущих соблазнов. Suum tantum curare было спасительной формулой в эпоху, когда самопознание предполагало отказ от мира, вне границ философских и религиообразных жизненных конструкций.

Было бы неверным утверждать, что Новое время в одночасье упразднило отшельнические и радикально метаноэтические формы религиозно или философски кодированной cura sui “заботы о себе”. Не следует предаваться иллюзии и думать, что в раннем модерне вчерашние эскаписты вдруг стали новыми жизнелюбами, раскаявшимися в своих мрачных абсансах. Легенда о внезапно вновь обретенной радости жизни и мира у "современного индивида" не заслуживает доверия. Нередко интеллектуалы нового времени сознательно подчиняли свою жизнь знаку Сатурна – символу отдаления от мира. Homines novi “новые люди”, выходящие на сцену начиная с XIV века, на самой заре эпохи виртуозов, – это не какие-нибудь беглые монахи, спешно предающиеся прелестям экстравертированной жизни, словно для того, чтобы забыть, как досадный эпизод, свой тысячелетний застой. В основном они крепко держатся за свое онтологическое изгнание и даже более чем когда-либо претендуют на благородную экстерриториальность в противоположность неприкрытой банальности – даже такой образцовый новый человек, как Петрарка, который одним из первых в новое время принял корону поэта, этот символ аристократии нового типа, хорошо знал, почему он так долго прятался в своем убежище в Воклюзе, на путях vita solitaria, уединенной, но немонашеской жизни. Ибо где еще, если не в ученой келье вдали от пошлых забот, он смог бы найти приют для своей благородной болезни, ненависти к миру человека черной желчи, этого зла, которое настоятели монастырей в египетской пустыне обнаружили под именем akedia, уныние, и которое стремились побороть?

Для людей раннего Нового времени преданность духовной сфере все еще предполагает отказ от участия в мирской обыденности. И тем не менее, они, прототипы виртуозности, колеблющиеся между старинными монашескими скитами и новыми кабинетами гуманистов, оказываются вовлеченными в интенсивную динамику обучения. Их захватывает дрейф в сторону самоинтенсификации,  которая вместе с традиционной монашеской муштрой самоотречения образует хоть и противоречивое, но единство. Эти интенсификации приводят к тенденциям условной новой сопричастности духовности к миру. Несколько иначе употребляя термин неофеноменолога Германа Шмитца, я называю этот обратный разворот "повторным встраиванием" исключенного субъекта. Благодаря первоначальному встраиванию индивиды оказываются посредственными участниками своих жизненных ситуаций; через повторное встраивание они после фаз отчуждения находят снова путь к ним. Согласившиеся на погруженность в ситуацию шаг за шагом становятся тем, кого Гете, имея в виду самого себя, как-то раз назвал "ребенком мира посреди пророков”. 

Тем не менее, убежища упражняющихся в начале Нового времени выбираются столь же однозначно, как и в античности, когда это этическое различие только начало действовать. Как иначе можно объяснить популярность в начале Нового времени изображений Иеронима, на которых в бесчисленных вариациях передается упоение бегством от своего времени? Ученый со львом у ног по-прежнему свидетельствует о притягательности созерцательной жизни на краю празднично преображенной, даже буржуазной пустыни – и это в тот бурный век, который, казалось бы, и знать ничего не хотел о пустошах и уединении. Но следует обратить внимание: в Новое время мотивация к бегству от мира звучит так же повелительно, как и в дни самого раннего отвращения к царящим порядкам. Оно все еще возвращает надежду потерявшим ее в мире, оно все еще предлагает социально обреченным перспективу альтернативного существования. Вместе с тем, новое пустынничество все чаще наполняется мирскими смыслами самоценности и собственного масштаба, пока не достигается точка, в которой субъективность, изолированная по рецессивному признаку, в своем анклаве заботы о себе проявляется как мировая фигура автономного права. Из методично воплощаемого ухода от мира расцветает индустрия виртуозности. Ее мастера берут в качестве заготовок для искусства жизни самих себя, чтобы из себя же изготовить человеческую жемчужину. Признание Ницше в Ecce homo "Я сам взял себя в руки", наряду с самотерапевтическим импульсом хронически больного человека, созвучно с начинанием самых ранних модернистов по превращению самих себя в живые произведения. Возможно, и не всяк монах, на ком клобук, но учеба приводит ученого в форму, практика письма делает гуманиста мастером своего предмета, а virtù заставляет виртуоза блистать. Внутри субъективности, изолированной в своем регрессе по отношению к самой себе, упражняющиеся открывают внутренние дальние берега – обещание нового неизвестного мира. Более чем за сто лет до реального континента на горизонте всплывает символическая Америка – на ее берегах упражняющиеся нового времени вступают в Малый мир, который есть они сами.

То, что Якоб Буркхардт, по следам Мишле, выдал в качестве формулы Ренессанса: "открытие мира и человека", было, как это ни кажется парадоксальным, изначально событием внутреннего мира. Она ведет к открытию мира в человеке, точнее, к открытию человека как модели мира, как микрокосмической аббревиатуры Вселенной. Еще Фридрих Геббель помнил об этом повороте, когда отмечал в своих дневниках: "Великие люди – это оглавления человечества". Тайна способности человека быть цельным больше не основывается исключительно на библейски заверенном подобии Бога. Она также относится и к подобию мира, на основе которого страдающий, деятельный и думающий человек может осознавать себя как всевидящее зеркало и космический оракул. Именно отсюда начинает свое движение состав, который остановится только на барочном уравнении Бога и природы – с человеком в роли связки и живого знака равенства. Для субъекта Нового времени это означает, что он должен сознавать себя как потенцию, жадную до реальности. С этого момента быть человеком означает функционировать как мастерская самореализации.