У нас будет возможность рассмотреть пресловутый тезис Сократа о том, что для истинного любителя мудрости уже при жизни необходимо быть максимально мертвым, поскольку только мертвые, если верить идеализму, обладают привилегией лицезреть потусторонние истины “аутоптически”, собственными глазами. Конечно, имеются в виду не мертвецы по ведомству ритуальных услуг, а философские мертвецы, которые, отказавшись от тела, якобы становятся чистым разумом или безличными разумными душами. Этим указанием Сократ пытается внушить, что быть мертвым, то есть благоприятствовать теории, в известном смысле можно научиться. То, что называется методом, в этой связи не просто научный подход к вещам, но также и приближение к состоянию почти-смерти, стимулирующему познание. Уже Платон знал об упреждении смерти, но об упреждении не той “собственной смерти”, на которое Хайдеггер в “Бытии и времени” (1927 г. ) претендовал для своего учения о принятии решения в пользу аутентичного здесь-бытия, а скорее упреждение смерти, дающей анонимность, преодолевающей всё частное и индивидуальное, с помощью которой, по его мнению, расплачиваются за доступ к великой теории. Кстати, это означает, что так часто превозносившееся ars moriendi, искусство умирать, которое представлялось античным стоикам и некоторым богословам-мистикам позднего средневековья вершиной этических экзерциций, вовсе не подразумевало, как можно было бы предположить, перенос героизма в сферу созерцательной жизни. Это искусство оказывается скорее центральной главой теории познания. Ввиду платонова предположения, что непреходящее и бессмертное может быть познано только тем, что равно ему по силе, поиск подходящего для этого органа в нас приобретает наивысшее значение. Успехом такого поиска определяется возможность истинной теории, как ее себе представляли в старину. Если у нас не получится еще при жизни активировать такой орган, отвечающий за вечное, тогда и надежда на достоверные и непреходящие результаты познания напрасна. Если же такой орган у нас есть, нам следовало бы постараться как можно раньше воспользоваться им. И это было бы похоже на попытку умереть “заранее”, не для того, чтобы дольше оставаться мертвым, а чтобы мы смогли обнаружить нашу скрытую способность к бессмертью, ещё пребывая в смертной оболочке. Метафизические основы староевропейского рационализма следует рассматривать в контексте таких странных и мрачных вопросов, и тут мы увидим, что слово “метафизические” означает то же, что “эпистемо- танатологические”.  В четвертой, и последней, части я разбираю покушение на homo theoreticus человека теории традиционного типа, предпринятое  эпистемологами современности совместно с философами натурализма, идеологами и вообще беспокойными душами всех мастей.   Этот процесс равнозначен убийству мнимоумершего. Интерпретацией этой парадоксальной драмы, в которой неясно, представлено ли в ней скорее убийство или реанимация, мы займемся в наших заключительных размышлениях. Там речь пойдет об амбивалентности, которая присуща современной культуре рационализма после ее отделения от долгой метафизической фазы разбега. С одной стороны, мы приветствуем повторное обмирщение размирщенного знания и как выигрыш для цивилизации, и как политический шанс, а также поддерживаем возвращение мыслителей в круг обыкновенных живущих. С другой стороны, мы, видимо, в достаточной степени не осознали значение того, что наши сегодняшние эпистемологические убеждения основываются на сложно квалифицируемом преступлении, а именно на том самом убийстве мнимоумершего, в результате которого люди теории опять обретают вид обычных людей по соседству, пусть их  при этом даже зовут Альбертом Эйнштейном, Максом Вебером, Клодом Леви-Строссом или Никласом Луманом.  Я отдаю себе отчет, что с этими размышлениями я вступаю на территорию, на которую в наше время редко кто наведывается и которую еще реже исследуют.