В заключение этих подготовительных замечаний я хотел бы сказать еще одно слово о предвзятости этой книги и предостеречь от вполне возможного недоразумения. Приведенные ниже исследования исходят из их собственных результатов: они свидетельствуют о том, что есть такие предметы, которые не позволяют своему комментатору уйти в абсолютное эпохэ, отгородиться безучастностью, даже когда все говорит в пользу теории, а значит, и за отказ от предубеждений, капризов и страстных навязчивых идей. Мы имеем здесь дело с таким предметом, который не оставляет своего аналитика в покое. Тема оказалась бы не раскрытой, если бы автор задумал полностью спрятаться за кулисой непреднамеренности. Сама материя такова, что опутывает своих адептов неминуемой самореферентностью, наглядно демонстрируя им упражняющийся – «аскетический», побуждающий к оттачиванию формы и создающий их габитус – характер их собственного поведения. В своем трактате о битвах богов, которые лежат в основе античного дионисийского театра, молодой Ницше заметил: «Ах! В том и волшебство этих битв, что, кто их видит, тот не может не участвовать в них.»14 Аналогичным образом антропология упражняющейся жизни заражается своим предметом. Имея дело с упражнениями, аскезой и духовными практиками, независимо от того, заявлены ли они как таковые или нет, теоретик, помимо утверждения и отрицания, неизбежно сталкивается со своим собственным складом характера.
То же самое относится и к феномену вертикальных напряжений, без которых не бывает целенаправленных упражнений. В отношении напряжений этого рода теоретик не будет делать ничего, чтобы защититься от собственной предвзятости – за исключением обычной готовности прояснить, что именно делает его предвзятым. Антропологические исследования воспринимают возбудимость посредством самого предмета как признак своей философской ориентации. И действительно, философия представляет собой тип мышления, характеризующийся наиболее радикальной формой предвзятости – страстью бытия-в-мире. Практически все, за исключением непосредственно самих специалистов, считают, что в философском плане не представляет интереса ничего, что не дотягивает до этих страстей. Антропологи культуры предлагают для обозначения занятий, целиком и полностью поглощающих человека, красивый термин deep play, глубокая игра. С позиций теории упражняющейся жизни здесь необходимо добавление: глубокие игры – это такие, которые приводятся в движение свыше.
Наконец, предостережение по поводу недоразумения, которое, как я утверждал, вполне возможно. Оно происходит из того факта, что большое количество людей с «религиозными» интересами в настоящее время принимает участие в широкомасштабной антинатуралистической мобилизации, с помощью которой должны быть отражены предполагаемые и реальные посягательства редукционистских наук на священные области пережитого и квалитативно воспринятого. Сразу становится понятно, как аргументы против натурализма служат эпистемологическому прикрытию квалифицирующих признаков веры. Кто помещает пережитое во внутреннюю крепость, которую не завоевать ни сегодняшним, ни завтрашним сциентистским сарацинам, может до поры до времени считать, что этого достаточно, чтобы гарантировать этим чувствительным благам философскую защиту. Таким образом обеспечивается безопасность если не самого содержания веры, то вообще условия возможности верования. За что упрекают натуралистов – сегодня их представляют прежде всего лихие нейробиологи – и как правило справедливо, так это за задаваемую их дисциплиной тенденцию рассматривать факты сознания функционально искаженными и отрефлектированными внешне, без должного внимания к стойкому своеобразию содержательной стороны представлений, возникающих в перспективе от первого лица.
Обращаясь к тем, кто имеет дело с этими фигурами мысли15, я хотел бы заявить, что предлагаемые здесь исследования в своей основе не служат ни натуралистическим, ни функционалистским интересам, хотя мне представляется желательным сохранить и со стороны «духа» возможность связи с результатами таких изысканий – особенно в уже упомянутом иммунологическом аспекте. Если мое предприятие приводит к искажению или, местами, к провокационному новому описанию предметов, то не потому, что к ним применяется сторонняя логика, как это бывает, когда нейробиологи говорят о христологии16 или генетики о ДНК монотеистов17. Искажение, которое исходит от моих теоретических упражнений, если оно таковым воспринимается, объясняется исключительно внутренними переводами, с помощью которых внутренние языки антропотехники эксплицируются в самих духовных системах. То, что мы называем здесь внутренними языками, как можно показать, уже содержится в бесчисленных «религиозно» или этически кодированных системах упражнений, так что их эксплицирование не влечет за собой чужеродного превалирования. С их помощью то, что в священных писаниях и освященных временем правилах сказано само по себе, еще раз повторяется на ближайшем альтернативном языке. Повторение плюс перевод плюс обобщение дает, если правильно считать, прояснение. Если и существует такая вещь, как прогресс в религии, то он может проявляться только как возрастающая проясненность.