Вот ключевое слово для всего, о чем начиная с этого места можно будет здесь прочитать. В слове «эксплицитно», примененном к обозначенным предметам, содержится по сути вся настоящая книга. Вышеупомянутый поворот духовно-исторической площадки означает не что иное, как логический маневр, позволяющий эксплицировать отношения, которые во всем массиве духовной традиции присутствуют в «имплицитных», то есть свёрнутых и спрессованных формах. Если технически Просвещение – это программное понятие, обозначающее прогресс в осознании эксплицитности, то можно, не стесняясь громких формул, сказать, что эксплицирование имплицитного – это когнитивная форма судьбы. Если бы это было не так, то нельзя было бы и исходить из того, что более позднее знание должно быть и более совершенным знанием, а на этом предположении, как известно, основывается все, что мы веками обозначаем термином «изучение». Только когда свёрнутые «вещи» или связи сами по себе подвержены тенденции успешно разворачиваться и становиться более понятными для нас, можно говорить о реальном приращении знания. Но только если эти «материи» готовы спонтанно (или под воздействием навязанного исследования) выйти на свет развернутыми и лучше освещенными плоскостями, можно серьезно – а «серьезно» значит здесь «с онтологическим акцентом» – утверждать: в науке есть прогресс, у познания есть реальные приобретения, бывают экспедиции, в которых мы, эпистемически задействованный коллектив, продвигаемся вперед по потаенным континентам знания, тематизируя то, что раньше не было темой, проливая свет на то, что еще неизвестно, и превращая смутные догадки в то, что окончательно постигнуто.Таким образом мы умножаем когнитивный капитал нашего общества – последнее слово здесь без кавычек. Раньше на это сказали бы, что работа понятия приводит к «производству». Гегель даже отважился утверждать, что истина в своей сути является результатом, поэтому неизбежно она обнаруживается только в конце своей собственной драмы. Там, где она раскрывается в законченной форме, человеческий дух празднует именины жизни. Поскольку я не хочу заниматься здесь понятием «понятие», а с концептом работы у меня связан другой план, я довольствуюсь несколько менее триумфальным, но не менее действенным тезисом: есть под луной и когнитивно новое.

Новизна нового, как уже отмечалось, восходит к разворачиванию известного в более крупные, более яркие, более рельефные поверхности. Поэтому новизна никогда не может быть инновационной в абсолютном смысле слова; она всегда продолжает другими средствами когнитивно уже имеющееся. При этом новизна и бóльшая эксплицитность сводятся к одному и тому же. Поэтому совершенно однозначно: чем выше степень эксплицирования, тем глубже возможная, более того, неизбежная странность вновь приобретенного знания. То, что этот стол сделан из вишневого дерева, я до сих пор признавал как общепринятый факт. Тот факт, что вишневое дерево состоит из атомов, я с терпимостью образованного человека принимаю к сведению, даже если общеизвестные атомы, эти эпистемологические современники XX века, по степени их достоверности стоят для меня все еще в одном ряду с порошком единорога и влиянием Сатурна. Что атомы вишневого дерева при дальнейшем эксплицировании растворяются в тумане субатомарного почти-ничто, я как конечный адресат физического просвещения тоже должен принять, даже если это решительно посягает на мои предположения о субстанциональности вещества. Последнее объяснение наглядно демонстрирует мне, что более позднее знание имеет тенденцию быть более странным.