После этих прояснений я могу приступить к задаче описать возникновение или точнее самоформирование отстраненного человека, в связи с чем я вначале заметил, что в истории идей оно проявилось как комплекс учений об эпистемической мнимой смерти.

Начальная теоретическая аскеза для мыслящего состояла, таким образом, в усилии отключить по возможности все аспекты собственного существования, которые препятствуют теории, а поскольку корни такого препятствования теории уходят глубоко в “эмпирическое” существование как таковое, то соответственно и отключение должно происходить на глубине. Оно, по словам классиков, похоже на попытку достичь состояния умершего при жизни. 

Выше я напомнил возражение Ницше по поводу прощальных слов Сократа “Мы должны Асклепию петуха”, рассмотрим теперь некоторые импликации в связи с этим изречением. По сути самого дела Ницше ничего не надо было вкладывать в уста своего оппонента Сократа. Умирающий мудрец не оставил окружавшим его в афинском застенке друзьям никаких недосказанностей при разъяснении своего спокойствия, даже радости ввиду скорой смерти. Уже в этот момент появляется мотив очищения, который, как мы видели в отсылке к Гуссерлю, хоть и в измененной нюансировке, сохраняет и в мышлении 20-го века свою значительную роль. Сократ оправдывает перед друзьями свою провокационную готовность умереть следующими высказываниями: “Все прочие люди, по-видимому, не замечают, что те, кто искренне привержены к философии, занимаются только тем, как умирать и быть мертвым. Если это правда, то странно, конечно, было бы в течение всей жизни стремиться только к этому, а когда смерть приходит, негодовать на то, к чему давно стремился и чем давно занимался.” Выражение “быть мертвым” подразумевает принятие желанного очищения: “А очищение не состоит ли в том, чтобы… как можно более душу отделить от тела и приучить ее собираться и сосредоточиваться самой по себе,  независимо от тела, и поселить ее, по мере возможности, в настоящей, и в будущей жизни одну самое по себе, освобожденную от тела, будто от оков? … да и само занятие философов не состоит ли в освобождении и отделении души от тела, не так ли? Не было бы разве смешно, как я говорил в начале, если бы человек, готовясь при жизни возможно ближе подойти к смерти, так бы и жил, а затем, когда смерть пришла, стал бы негодовать?

В качестве мотивации для потребности в очищении Сократ указывает на функцию телесного существования, мешающую, чтобы не сказать препятствующую, познанию: “Наше стремление к сущему” не достигнет цели, пока к душе будет примешано это зло - быть захваченной телом. Ибо “... тело наполняет нас вожделениями, страхами, всякого рода призраками, пустяками. И правильно говорят, что, действительно, из-за тела нам никогда не удается ни о чем даже поразмыслить.” Следовательно, истинное познание немыслимо без избавления от тела. “А не выполнит ли эту задачу чище всего тот, кто подойдет к каждой вещи путем размышления о ней, причем при размышлении не будет прибегать к помощи зрения, не будет привлекать никакого другого органа чувств наряду с размышлением; кто посредством чистого размышления самого по себе постарается уловить чистую сущность каждой вещи самой по себе, причем совершенно освободится от помощи глаз, ушей, от всего, так сказать, телесного, как от чего-то такого, что, при своем общении с душою, волнует ее, не дает ей возможности добиться истинного познания?”

Сократ с изумляющей односторонностью принимает здесь сторону строго интеллектуализированного понятия познания, в которое “чувственное” созерцание, пользуясь этим традиционным термином, ничего кроме нарушений, заблуждений и искажений привнести не может. Почему Платон вкладывает в уста готовящегося к смерти Сократа подобные воззрения, остается тайной. В традиционном образе этого мудреца нет ни одной черты, которая делала бы вероятными такого рода акцентировки. В то время как, по общей сумме свидетельств, Сократа, говоря в сегодняшней терминологии, можно охарактеризовать как этика, который на протяжении всей жизни обсуждал со своими согражданами вопросы о правильной жизни, здесь он вдруг предстает поборником строгого математического идеала, которому в голову не приходит ничего лучшего, как приложить к миру дискуссионных предметов, как физических, так и моральных, критерии геометрии и арифметики. Поистине, кажется, что ожидающий смерти в афинской тюрьме за несколько часов до казни превратился из скептика, ищущего справедливости, в узколобого физика, который сверх того повинуется догматичному метафизику: в физика, который рассматривает все вещи по образцу разрозненных твердых тел, чтобы свести их к первичным качествам - фигуре, числу, размеру, положению, покою и движению, в то время как всю поставляемую “чувствами” информацию о характере предметов и обстоятельств, а уж тем более такие иммерсивные величины, как чувства, ассоциации, настроения и атмосферу, следует ввиду их навязчивой иллюзорности отставить в сторону; в метафизика, который словно в одночасье абсолютно уверился в том, что мыслящая душа существует независимо от впечатлительного тела и после отделения от него призвана к отдельно взятому существованию, причем с тем бóльшими видами на успех, если она своевременно озаботится устранением фиксации на своем физическом носителе. Отсюда и требование, что человек теории должен жить так, чтобы максимально приблизиться к состоянию умершего. Только тот, кто в этом смысле заранее умер для “самого себя”, своего тела и своего окружения, был бы в состоянии взять в скобки свои телесные проявления и все “точки зрения” своей физической субъектности и обрести, еще пребывая в теле, стабильное осознание, как бы дающее ему свободу для “потустороннего” отстраненного созерцания, при этом созерцание значит здесь интуитивное проникновение к геометрическим прототипам (например, многогранникам) и размышления о трансцендентных сигнификатах (например, об идее справедливости).