До сегодняшнего дня не существует удовлетворяющего научным требованиям интеллектуально-исторического исследования феномена прекрасной смерти в теории, поэтому я не только по причинам личного характера могу говорить здесь о всех этих вещах лишь указательно и без опоры на научный аппарат. 

Взгляд на традицию однако подтверждает основную тенденцию этого наблюдения: именно эпистемические доблести мнимоумерших должны были подтверждать  квалификацию этих избранных монстров как профессиональных теоретиков. Безусловно, сегодня никто больше в открытую не говорит о патетической взаимосвязи между самоумерщвлением и методом, в основном больше не прибегают к метафизической театральности и довольствуются безобидно выглядящими вводными курсами, на которых бывшие добродетели ныне покойных незаметно продвигаются в поле зрения подрастающего поколения: университетскую молодежь учат тому, как обрести надличностную позицию, не прибегая к посту и молитве. Неофитам теории прививают внимание к общему в частном и к частному в общем, в них пробуждают чуткость к формальной стороне всех вещей и так, крайне незаметно инициируют переход к самоумерщвлению мыслящих. Мораль истории и сегодня такова: индивидуум должен, насколько это возможно, скрыться за своими понятийными инструментами. В естественных науках человеческие наблюдатели полностью отступают за “измерения”, проводимые в ходе аппаратурных наблюдений, и только к моменту их интерпретации максимально незаметно в игру вступает “субъективный фактор”. 

Когда же этот отказ от собственного, слишком собственного у теоретизирующих перешел в плоть и кровь, примат метода становится для них второй натурой, а приоритет объекта - почти “личной” потребностью. В основном, наукой сегодня занимаются как обычной профессией, как будто участие в проекте эпохи по устроению мира стало рутинным делом. Часто профессиональной эпистемологической деятельности сопутствует вторая, не связанная с наукой жизненная реальность, в которой субъект теории более или менее незаметно перенимает формы мышления и наблюдения обычной жизни.
Существование в повседневном служит таким образом недекларируемой компенсирующей тренировкой против той односторонности, которую приходится обеспечивать ради профессионального занятия наукой. В союз с обыденностью жизни вступает необычность искусства с тем, чтобы восстановить неявное богатство спонтанного жизненного опыта в явных формах. У нас есть искусство, чтобы не погибнуть от вызванной наукой искусственности нашего соотнесенности с миром и с собой.