Я пропускаю христианское Средневековье, которое выражало свой интерес ко мнимой смерти как стремлению к святости при жизни, и выбираю следующий пример, датируемый поздним 16-м веком. Он представляет собой интереснейший пассаж из трактата Джордано Бруно “О героическом энтузиазме”, который был написан во время пребывания автора в Англии в середине восьмидесятых годов и опубликован с фиктивным указанием на Париж как место издания в 1585 году за два года до выхода немецкой Народной книги “История о докторе Иоганне Фаусте”. В нем демонстрируется, как мышление начинающегося Нового времени осваивает классическую схему мнимой смерти в духе подрывной динамизации. Он спасает созерцание не только от подозрения в монашеском эскапизме и в интеллектуалистской выхолощенности; в этом трактате созерцательная жизнь наполняется восторженно-мечтательной или, как это называет Бруно, “героической” энергией, при том что вряд ли он имел в виду прославление деятельного человека, триумфально ознаменовавшего эпоху кондотьеров. Бруно превозносит тот энтузиазм, который вливается в смертную оболочку художественно одаренного мнимоумершего, чтобы наполнить его бьющей через край жизнью идей. Показательным для этого динамизирующего заряда духовной смерти стало в первую очередь переосмысление мифа об охотнике Актеоне, переданного Овидием и другими авторами: однажды, бредя по лесу, молодой человек случайно застал врасплох богиню Диану, когда она обнаженной купалась в ручье, на что разгневанная Бессмертная брызнула на него водой, превратив в оленя - и тут же его разорвали на части его же собственные псы. В традиции неоплатонизма из этой истории извлекался урок, в согласии с которым заблуждение ума непосвященного состоит в желании пялиться на божественные вещи, прикрытые формой внешней предметности. Ибо кто осмыслит высшие истины, сам превращается в осмысленное. Он перестает быть сторонним субъектом, которым он был в своем непросветленном существовании. В нем умирает человек-профан и остается в живых счастливчик, удачно обменявший тривиальное существование на жизнь духа в нем. Бруно следующим образом комментирует этот процесс:
“Так Актеон со своими мыслями, собаками своими, искал вне себя благо, мудрость, красоту, зверя лесного; но как только он увидел ее, восхищенный этой великой красотой, то сам стал добычей и увидел себя обращенным в то, что искал; и понял он, что он для своих псов, то есть своих мыслей, сделался желанной целью, потому что, уже имея божественное в себе, не нужно ему больше искать его вне себя. И как он раньше был человеком низменным и обыкновенным, он становится редким и героическим, с редким поведением и представлениями, ведущим необычайную жизнь...
Ибо во всех других сортах охоты… охотник в конце концов достигает того, чтобы завладеть всеми этими вещами… но на божественной, всеохватывающей охоте сама ловитва идет к тому, что и он с необходимостью уловлен, поглощен, единен бывает…
И вот превозносит обуянный страстью себя, он де стал трофеем Дианиным, думает что стал ее супругом возлюбленным и ее пленником и рабом, слишком счастливым, чтобы испытывать зависть к кому-либо из других людей…”
Обычно в интеллектуальной истории Нового времени слишком мало уделялось внимания, каким образом именно в эту эпоху, которая связывается с подъемом буржуазии, участники процесса теории пытались влиться в искусственную аристократию, опознавательным признаком которой был энтузиазм. От него на сегодняшний день остались одни лишь руины культа гениальности. То ли забыли, то ли никогда не думали, что гений в эпоху Возрождения получил лицензию в качестве неоязыческого субститута христианской святости - при том, что и святость, и гениальность в свою очередь были типичными для своей эпохи новыми интерпретациями античного концепта мнимой смерти. И там и тут индивидуум должен был сложить с себя свое профанное смертное Я с целью заменить его на нерушимую духовно-душевную Самость. Эта замена вводит средневекового человека в содружество святых; в случае индивидуумов раннего Нового времени он равнозначен приему в высшую знать “вдохновенно восторженных”. В учении Бруно о героических возбуждениях ориентация Ренессанса на активизм проявляется смещением акцента с медитативной погруженности на творческое воодушевление. Образ растерзанного охотника указывает на риск мученичества в одухотворенном существовании. Место античного покоя души занимает захваченность медиума делом и страстью идеи.