Своего апогея культура воодушевления Нового времени достигает в творчестве Иоганна Готлиба Фихте. Подобно тому, как миф об Актеоне у Бруно предоставил динамизированную мнимую смерть вниманию растущего креативного класса 16-го века, Фихте для буржуазии раннего 19-го века запустил совершенно новый дизайн мнимой смерти, полностью подогнанный под атаку и инициативу. Этот новый класс, взявшийся преодолеть античную и средневековую покорность ходу вещей, чтобы дать развернуться современной страсти воздействовать на мир и даже управлять движением истории, мог здесь целиком и полностью рассчитывать на симпатию философа. Но для этих призванных к действию дело не могло ограничиваться расплывчатыми планами, мутными сделками и напыщенными декорациями. Из проницательности Фихте следовали неминуемые последствия: амбициям современников, освобожденным от оков, необходимо было вживить моральную оптику и только она была бы в состоянии дать силам, стремящимся всё изменить, безошибочный ориентир, укорененный в самоочевидной приверженности благу.
В проекте с таким размахом притязаний не могло обойтись без обращения к традиции платонических упражнений в мнимой смерти. И здесь внутрь ведет таинственный путь, он поддерживает мышление в его самонаблюдении и помогает выходу субъекта из его обычного самоотчуждения. Она, как показывает Фихте в убедительных свидетельствах, является результатом “бессознательной” - здесь впервые этот термин, столь знаменательный для современной культуры рефлексии, возникает с характером систематичности - привязанности мышления к представлениям внешних вещей. Соответственно и на этот раз упражнение упражнений состоит в подобному эпохэ движению дистанцирования. В постоянном внимании мышления к своей собственной работе признается недействительной его роковая бессознательная экстериоризация в как бы независимые от него форматы, систематически демонтируется вера в примат внешнего мира, тщательно отслеживаются все маневры определяемого-извне-мышления, и снова и снова пресекаются все рецидивы суеверия по отношению к независимым объектам, до тех пор пока не будут устранены последние следы самоотчуждения сознания. Здесь идеализм представляет себя исключительно практикующимся в сосредоточенности духа на своих собственных процессах. Когда же мышление отрывается от всякого объективизма и отрекается от какой бы то ни было готовой веры в предшествующее, автономное бытие, оно, согласно Фихте, вступает в зону абсолютной свободы. В ней Я, приверженное до сих пор миру, угасает и заменяется безусловной, освещенной сознанием жизнью “эндогенного” происхождения. С этого момента всякий знающий становится только сотрудником абсолютного. Он сознает себя уполномоченным агентом идеи и живет на земле как исполненный высшей мотивацией мнимоумерший.
Новым в этом образе является радикальность переключения с созерцания на атаку. Фихте разъясняет этот рекламируемый им modus vivendi, одновременно затушенный и сверходушевленный, на примере “Правителя”, которого философ представляет как властителя, просветленного “наукоучением”. О нем говорится в Восьмой Эрлангенской лекции “О сущности ученого и ее явлениях в областях свободы” летнего семестра 1805 года:
(Правитель) “признает себя одним из первых и ближайших слуг Божества, одним из существующих во плоти членов, которыми оно прямо вмешивается в действительность. … Он всегда желает не того, чтобы вообще нечто совершалось, но чтобы совершалось то, чего желает идея. Пока идея безмолвствует в нем, молчит и он, ибо только для нее владеет он даром речи. … Таким образом идея совершенно, всецело и без изъятия владеет им и пронизывает его, и от его личности и течения его жизни не остается ничего, что не сгорало бы вечной жертвой на алтаре идеи. И так он в самом деле есть самое непосредственное явление Бога в мире.”
Представляется вполне оправданным предположение, что в этом наброске Фихте косвенно изобразил самого себя - слишком уж очевидны аналогии между бескорыстным правителем-политиком во главе государства и правителем-логиком перед завороженной аудиторией. Здесь обнаруживается интеллектуальное преломление феномена, получившего позднее название фундаментализма, когда этим понятием обозначается действие, основанном якобы на божественной инструкции, с той только разницей, что обычные приверженцы фундаментализмов незамедлительно прогибаются под преднамеренно преувеличенными авторитетами, будь то священные писания или духовные лидеры. Действие же по Фихте, напротив, производится исключительно эндогенно в силу незаменимых очевидностей у самого мыслящего.
От этой философии больше не исходит приглашения к жизни, погруженной в мечтания. Она рассылает призывные повестки на священную войну с целью рационального обустройства мира. Как загодя умершим, участникам похода нравственности (который иначе, чем у Маркса, без всякой идеи об окончательной победе уходит всё дальше и дальше в открытое на все времена будущее) нечего бояться за самих себя. В сочинении о “Назначении человека” 1800 года демонстрируется, как оно в них говорит, это царство духов, в которое они совершили прорыв: “Нити, которыми мой дух был до сих пор привязан к этому миру… навсегда порваны, и я стою свободный, спокойный и недвижимый, сам составляя собственный мир. … Несомненный конец всякой боли и всякой чувствительности к боли есть смерть. Поэтому среди всего, что естественный человек считает обыкновенно злом, она менее всего является им для меня. Я умру вообще не для себя, но только для других, для остающихся, связь с которыми у меня порвется, а для меня самого час смерти будет часом рождения к новой, более величественной жизни.”