На этом месте я прекращаю эти отсылки на вариации и ступени реализации платонической схемы мнимой смерти заключительным замечанием, что каждая из них ввиду обилия исторических примеров может считаться почти произвольной. Старая европейская авантюра мортификации ради чистого познания растянулась на период приблизительно двух с половиной тысячелетий. Ни один историк идей или специалист-типолог никогда не позволит себе самонадеянно верить в то, что материал эпохи такого масштаба можно исчерпать ограниченным зондированием по только что представленному образцу. И тем не менее предпринятые здесь проработки предоставляют достаточную возможность проникнуть в своеобразие предмета и установить некоторые важные константы. Я ограничусь тремя важнейшими положениями, без которых искусство опережения прекрасной смерти во имя знания невозможно понять: Во-первых, это уход из профанной жизни; во-вторых, упрочение внецентрового свидетеля; в-третьих, обмен малой субъективности на великую душу. 

Что касается первого пункта, то здесь буду краток. Феномену ухода я посвятил большую главу в книге “Ты должен изменить свою жизнь”, где подробно говорится о техниках отрыва от обычного существования, которые я называю “сецессией”. Всякая теоретическая и этическая жизнь в известном смысле сецессивна, поскольку основывается на решении оставить позади себя всё вероятное, объединяющее большинство людей, и расположиться на новом месте, в невероятном. Жизнь в сецесии на основе мышления возможна благодаря техникам дистанцирования, с помощью которых люди переносятся в особую зону теории.  
В названной мной книге я говорил обо всем этом имея в виду непростые формы этической жизни, которые порой неверно понимают как разные “религии”; почти в той же мере это относится и к инициаторам эпистемических предприятий.  То, что Гуссерль называл эпохэ, было бы понято не адекватно, если бы в этом обнаруживалось только ментальное действие и ничего больше. Радикальное уклонение от одобрения данностей охватывает на самом деле значительно больше, чем просто “заключение в скобки” обыденного отношения к миру и жизни. За последние два с половиной тысячелетия эпохэ, которому было подвергнуто всё существование, приняло масштаб переселения народов из реального в возможное. В сословных обществах это переселение, к которому в разные времена присоединилось бессчетное количество одиночек, представляется чаще всего как переход из третьего (буржуазного) и второго (дворянского) сословия в первое, в духовенство. “Духовенство” однако лишь расплывчатый адрес для весьма деликатных перемещений. Они охватывают постоянную эмиграцию ума из тупости, они включают в себя постоянную сецессию нравственного чувства из реально существующей низости, они осуществляют постоянную трансгрессию границ между умением и высшей виртуозностью. Фактически увядший политический фольклор раннего 20-го века заявлял некоторое время претензию на постоянное эпохэ в форме перманентной революции против институционализированного общества, результаты чего известны. 

По второму пункту также ничего более детального сообщить здесь нельзя. Методы укрепления внутреннего свидетеля, присутствующего в жизненном процессе так, как будто в собственной душе установлен внецентровой пост наблюдения, были в истории духа как принципа разносторонне кодифицированы. Высвобождение наблюдения из локальной жизни выступало в течение ментальной эволюции под различными именами. В древнеиндийской философии безучастный субъект, являющийся основой любого вовлеченного существования, назывался Атманом, что изначально значило что-то вроде “дуновения” или “духа”, родственное немецкому “Atem”. Ему буддизм противополагал своего рода “затаившую дыхание” сосредоточенность. Платонизм отвечал Востоку, в свою очередь открыв “ноэтическую Псюхе”, которая в европейской философии стала рассматриваться как мыслящая душа, неподвластная гибели. Латинские платоники (как и апостол Павел) переняли этот образ под именем homo inferior, которым обозначалась некая духовная инстанция, остающаяся после вычета внешнего человека - мотив, который повторяется и у Гуссерля в его мысленных экспериментах в самообретении посредством уничтожения мира. Стоики перефразировали духовный итог с помощью образа “внутренней статуи”, в ваянии которой должна подвизаться упражняющаяся жизнь. Средневековые мистики говорили о душевной искре или деликатном жителе внутренней цитадели. У истоков модерна Адам Смит в своей теории нравственных чувств ввел внутреннего “беспристрастного наблюдателя”, на которого возложена задача консультировать индивидуума при конфликтах чувств и который, как правило, высказывается в пользу благородной морали. Немецкие идеалисты вывели трансцендентального субъекта, который иной раз толкуется как дозорный абсолютного духа в индивидуальном субъекте. Наконец, постидеалисты вызвали к жизни критического субъекта, который способен видеть в темноте и которому удается прорвать “причины ослепления и заблуждения” всеобщей судьбы. В новейшей редакции мифа о свидетеле в системной теории Лумана речь идет о Наблюдателе, который разумно наблюдает за деятельностью других наблюдателей, причем мышление, не связываясь с внешними точками закрепления “истины”, имеет силу как дифференциал между наблюдениями первого и второго (или более высокого) порядка. Во всех вариантах свидетельского сознания постулируется более или менее внецентровой (внецентренность, всегда направленная внутрь) ум, который из методически достигнутого извне способен получить известную меру и обзора, и проникновения. Этот ряд как целое выявляет некоторую энтропическую тенденцию, как будто духу вменяется в обязанность прогрессивно опошлять себя самого. 

Так же как мотив ухода из внешнего мира и как фигура внутреннего свидетеля, третий общий признак всех техник мнимой смерти - замена локального Я на высшего Себя, является слишком обширной материей, чтобы ее можно было адекватно рассмотреть здесь. В предшествующем комментарии к инверсии отношения между охотником и добычей у Джордано Бруно я указал на значение схемы замены субъекта для всей зоны влияния платонизма и неоплатонизма. В этой замене берет начало отчасти клерикальная, отчасти светская риторика смерти, в которой исчезновение познающего в познанном вносится в смету как естественная цена за доступ к высшим истинам.