Можно как угодно оценивать этот ход Платона - как точное и гениальное развитие намерений, остававшихся у Сократа в латентной форме, или как фамильярную выдумку, покрывающую бездну вероломства и истерии, в которой ученик заставляет  своего учителя говорить вещи, которые тот ни за что не сказал бы, но одно невозможно отрицать - платоновская стилизация рассудительной жизни как предвосхищающей прекрасную смерть в теории повлекла за собой чудовищные последствия. Чудовищно то, из чего рождаются монстры и что открывает новую эпоху - и то, и другое можно сказать об эффекте, вызванном только что цитированными пассажами из “Федона”. Если можно описать течение европейской духовной истории до самого начала 20-го века summa summarum как процессию воображаемых мнимоумерших, полностью отдавших себя теоретической жизни, - в монастырях и в миру, профессоров и внештатных, как этически, так и эстетически - тогда во всей своей беспредельной суггестивной силе предстает платоническое учение о предварении состояния, в котором мыслящая душа “отстраняется”, “умерщвляется” и “отсекается”.

Нужно ли еще говорить, насколько фатальным для истории западной культуры рационализма оказалась искусственность познания, ставшая следствием редукционистского идеализма древней Академии? Греческими первичными заключениями Логос Запада был обречен на патетическое оскудение всех связей с миром, и до сих пор научное и философское мышление находятся в тени этого предопределения - в то время как более богатая (хоть и менее “оперативная”) мировая эмпирика продолжает жить в формах повествовательной литературы, в поэзии, в искусствах, в обычном языке, в пословицах, в мифах и соборных концепциях “религий”. По иронии судьбы, наша интеллектуальная цивилизация с некоторого времени, самое позднее со смерти Гегеля, вынуждена тратить большую часть своей энергии на принятие мер, с тем чтобы скорректировать всё одностороннее, искусственное, сокращенное, искаженное, вычурное и хвастливое, что она же сама произвела на свет вследствие своих начальных промахов. Так же, как говорят об ятрогенных заболеваниях, можно говорить и о сциентогенном и философогенном непонимании, и настоящая философия - в лучшем смысле слова, тому есть некоторые свидетельства - имеет место почти только там, где на философию в качестве предмета и основы школы больше не обращают внимание, как на преодоленную болезнь. 

Здесь следует уточнить, что я выделил метафизику души у Платона в первую очередь по дидактическим или иллюстративным причинам. Ей предшествуют мифы и мистические опыты, в которых смерть возводилась в ранг многозначительной пантомимы - например, в легенде о прыжке Эмпедокла в раскаленный кратер Этны или в саге о смерти Гераклита, который в конце жизни якобы обмазал себя коровьим навозом и совершил самосожжение. У философской любви к огню есть своя история, уходящая далеко в первое тысячелетие до начала новой эры и не законченная вплоть до наших дней. За все это время разговоры о пламени смерти сами оказались игрой с огнем: утонченные метафоры сгорания и перевоплощения провоцируют порой рецидивы буквализма, который в наши дни называется “фундаменталистским”. Именно поскольку рецидив никогда не исключается полностью, в стремлении к одухотворяющему переводу содержится цивилизационный импульс. Сам Гете находил удовольствие в этой возвышенной игре, когда в стихотворении “Блаженная тоска” хотел восславить жизнь, стремящуюся к “пламени смерти”. Эзотерика “Западно-восточного дивана” ощущала свое родство с неизрекаемыми тайнами великой теории: влечение к смерти есть шифр томления по высшей жизни, оставляющий однако открытым вопрос, возможно ли такую жизнь, которая заслуживала бы предикат “высшей”, мыслить иначе, кроме как расквартированной исключительно в смертных телах. 
После этого указания на источник мотива мнимой смерти я теперь позволю себе ограничиться лишь некоторыми единичными ремарками по отношению к этапам развития этого мотива в старой европейской традиции, поскольку более подробное рассмотрение вышло бы за рамки моего доклада.