С тех пор, как мы воспринимаем мир исторически движущимся, термин “эпоха” распространяется эпидемически, поскольку он соответствует воззрению, по которому в “эволюции” следует различать множество состояний мира (Weltzustand, выражение Фихте и Гегеля). Против убедительности этого аргумента люди Нового времени безоружны. Когда мы говорим о древности, Средних веках и Новом времени или когда отделяем буржуазный мир от феодального или противопоставляем время рукописей времени книгопечатания, мы пользуемся распространенными представлениями о радикальных изменениях в глобальных и региональных порядках и техниках. Epoché в историческом смысле предполагает ничто иное, как цезуру, порождающую промежуток, в результате которой то, что наступает позднее, не может больше восприниматься как прямое продолжение предыдущего. Между временными периодами, которые называются “эпохи”, находятся разделяющие события, которые в зависимости от контекста именуются переломами, скачками, трансформациями, революциями или катастрофами. Всякий, кто заявляет претензию размышлять на высоте своего времени, должен сориентироваться во времени по последней цезуре, определяющей его самого и его культурное сообщество. В этом смысле мы приговорены к актуальности. Мы мыслим революциями. 

В языковом мире Гуссерля выражение “эпоха” в этом смысле также имеет не второстепенное значение: философ различает состояния в жизни сознания, как они представляются до и после феноменологической цезуры. Его метод хочет сам открыть новую эпоху, выводя мышление из его наивного периода и вводя в период осознанный, и в этом он родственен историко-философским идеям Фихте. В нем присутствует элемент философского путча, которые свергает “естественную установку”. Авторов вульгарных онтологий, которые вместе с Марксом утверждают, что бытие определяет сознание, придется соответственно вразумить. Сознание держит бытие на отдалении, время от времени удовлетворяя его постоянные ходатайства обратить на него внимание, но не идя просителю навстречу сверх меры.  

Без какой бы то ни было уничижительной тенденции хотелось бы эти соображения снабдить завершающим замечанием о том, что Гуссерль в своем благонамеренном и негибком поиске союзника со стороны искусства, вероятно, ошибся адресом. Гуго фон Гофмансталь только тогда мог бы стать родственным философу по духу или даже его союзником, если бы он был настоящим потомком платонизирующей эстетики классицизма времен Гете, которую Гуссерль приписывал его творчеству, не убедившись в этом на основании текстов. Может даже показаться, что философы это люди, предпочитающие аподиктические предположения точному прочтению. На самом же деле эстетические проекты Гофмансталя того времени, включая “Маленькие драмы”, лежавшие у Гуссерля на письменном столе, давно уже отражали большой художественный кризис, в котором давал о себе знать радикальный модернизм: прозвучавшее пророчески его поэтологическое эссе Письмо, цитируемое в кругах специалистов как Письмо Чандоса, вышло в свет осенью 1902 года. В нем нашла словесное воплощение вся бездна сомнений в выразимости, даже отчаяние от невозможности мира быть цельным, быть в порядке, которого Гуссерль не знал и в самых глубоких своих депрессиях. Также и в формулировках геттингенской речи о единении всех вещей в беззащитной чуткости поэта обнаруживают лишь кажущуюся близость с идеями философа, который борется за математизацию созерцания и за локализацию области точных интуиций.