А теперь приглашаю Вас сделать большой прыжок, чтобы из этого первого, еще почти современного примера усилий по тренировке созерцательного теоретизирования оказаться посреди сцены, разыгрывающейся в греческой античности. О философе Сократе сохранилась некая группа историй и характерных зарисовок, чьим общим исходным пунктом является одно чрезвычайно значимое наблюдение: оно указывает на некоторую гипертрофированную социальную странность мышления, если конечно здесь не уместнее было бы говорить об асоциальной странности. Сохранились свидетельства о том, что у Сократа была привычка так «погружаться» в свои мысли, как будто это мышление было своего рода трансом или навязчивым сном наяву. Он прекрасно умел, по словам Ксенофонта, «обратить свой дух на самого себя», прерывая контакт с окружающими его и «не слыша даже самые настойчивые призывы». Однажды в военном лагере, в который он был призван по воинской обязанности всякого гражданина Афин, он оставался без движения на одном месте двадцать четыре часа, полностью отдавшись внутренней работе, которая воспринималась окружающими как смехотворная, и тем не менее удивительная, и может быть, даже боговдохновенная. Платону также есть что рассказать о состояниях транса своего учителя, когда например в начале «Пира» Сократ опаздывает на еду, потому что он остановился в сенях соседнего дома, полностью отдавшись во власть очередного казуса своего мышления. Когда же он наконец присоединяется к дружескому кругу в доме Агафона, молодой поэт приглашает опоздавшего расположиться рядом с ним, со словами, «чтобы и мне досталась доля той мудрости, которая осенила тебя в сенях. Ведь, конечно же, ты  нашел ее и завладел ею, иначе ты бы не тронулся с места». На что Сократ отвечал: «Хорошо было бы, Агафон, если бы мудрость имела свойство перетекать, как только мы прикоснемся друг к другу, из того, кто полон ею, к тому, кто пуст, как перетекает  вода по шерстяной нитке из полного сосуда в пустой.» 

В сценах, подобной этой, мы узнаем существенное о «природе» мышления. Ибо если античные свидетели даже намеком не выдают содержание сократовских «погруженностей», все они с уважением относятся к тому обстоятельству в состояниях отрешенности мудреца, которое не отделимо от самого предприятия мышления. Со всей очевидностью порядок мыслей выстраивает настолько плотный ряд, что завладевает сознанием мыслящего и разъединяет его с восприятием окружающего. Это должно означать: «В истинном мышлении мысли теснее связаны друг с другом, чем мыслитель со своим окружением.»  Кто испытывает это in actu, лишается корней связи с обыденными обстоятельствами и оказывается полностью поглощенным «внутренними» операциями. Открытие этого нового типа плотности схоже с основоположением «духовного» как пространства до тех пор неизвестных необходимостей и взаимосвязей. Обычный человек не согласится, что необходимо сказать»Б», если сказано «А». Только мыслители чувствуют себя охваченными священной навязчивостью, в согласии с которой «Б» следует из «А», пусть даже ценой гибели всего мира. Посредством мышления создается искусственный аутизм, изолирующий мыслящего и уносящий его в особый мир неумолимо связанных понятий.