Я ограничусь тем, что выделю несколько пассажей в этом столь же знаменательном, как и необычном тексте, который, будучи прочитан даже более чем сто лет спустя, своей вычурной наивностью в предложении союзничества по-прежнему производит трагикомическое впечатление. Ханс Блюменберг несмотря на всё свое восхищение философом достаточно злорадно заметил между прочим, что у Гуссерля от радикального до смехотворного часто бывает только один шаг. Там, где в письме речь идет по существу, бросается в глаза абсолютно платоновская мысль, согласно которой жизнь и размышления попадают в два строго отделенных друг от друга лагеря. Оба параметра соотносятся друг с другом, как коллизия и воздержание или как осквернение и очищение.

Неслучайно слово “чистый” в словаре Гуссерля имеет патетическое значение - только в приведенных цитатах оно встречается десять раз, будь то в форме прилагательного, как в “эстетически чистый”, или в форме наречия в “чисто эстетический”  или “чисто феноменологический”.  Со стремлением к чистоте связано стремление к “наблюдательному” отношению к реалиям сознания. Усилием всей жизни Гуссерля было восстановление созерцательного образа жизни, который должен основываться на соответствующем образе познания. Патетично звучит и итог, который 70-летний ученый подводит в 1929 году: Я должен был философствовать, иначе я не смог бы жить в этом мире.

Но так как вся реальная жизнь в “естественной установке” с точки зрения Гуссерля всегда уже означает “позиционирование/занятие позиции” и таким образом подразумевает вовлеченность в жизненные проблемы и цепи на галерах обыденности, то и решение о возможности наблюдательного, даже “чисто наблюдательного” отношения зависит от того, удастся ли доказать, что действительно можно избежать проклятой необходимости занимать позицию. То есть теория, чтобы быть чистой, должна быть в состоянии если не полностью высвободить своего автора из фиксации в реальном существовании, то хотя бы прервать ее на некоторое время. Гуссерль обычно прибавляет к выражению “занять позицию” эпитет “экзистенциально”, который некоторое время спустя у Хайдеггера в диаметрально противоположной перспективе окажется в центре уже больше не созерцательного мышления. Эта новая “экзистенциальная” философия не только выдвинет приоритет “Заботы”, она также выразит готовность захватить себя императивами исторического момента - как будто из экзистенциальной “заброшенности” должна следовать “захваченность” великим “событием”. Но именно там, где автор революционной бури и натиска Хайдеггер, чтобы идти на штурм, поднимает на щит экзистенциалы, Гуссерля еще раз - хочется даже сказать: в последний раз - заботит нейтрализация “экзистенциального позиционирования/занятия позиции”. Чего ему хотелось бы, так это надёжного создания некоей безветренной зоны, в которой мышление, свободное от притязаний со стороны существования, предавалось бы своей бессрочной работе над феноменами. 

С помощью этих свидетельств нам удалось в первом приближении создать представлении о проблематике, которая направляет наше исследование. Если когда-либо существовала счастливая возможность наблюдать занятие теорией, будь то в форме философии или в форме науки, в контексте его переходного характера, то как раз именно здесь - в ракурсе усилий Гуссерля овладеть пространством теоретической чистоты и чистой теории. Этой борьбе, как уже упомянуто, были присущи черты опыта всеобъемлющего очищения. Она должна была положить конец исконной нечистоте жизни, склонности к соучастию и к занятию позиции по отношению ко всему, что касается ее самой. Гуссерль называет эту остановку у белой черты теории “заключением в скобки” или “выключением” “естественной установки”. Его усилия можно было бы обозначить как борьбу за возможность неборения. Она ведется для того, чтобы достичь пара-экзистенциальной или вне-экзистенциальной нейтральности. А благодаря ей сознание должно самоустраниться из того, что касается “его самого”, и обрести, вообще-то, невероятное состояние безучастного занятия “самими вещами”. 
Если же наука - или, говоря осторожнее, теоретический настрой как таковой, из которого может возникнуть особая наука - является делом упражнения, тогда кардинальное (от лат. cardo, дверная петля) упражнение должно состоять в упражнении самоотстранения. Оно состояло бы в тренировке “не занимания позиции”, разучивании де-экзистенциализации, отработке искусства приостановить участие в жизни посреди самой жизни. Только через эти узкие врата мышление смогло бы проникнуть в сферу чистого созерцания, где предметы жизни перестают нас непосредственно касаться. На месте позиционирующегося Я должно возникнуть наблюдающее Я. 

В отношении такого странного Я-зрителя действует правило: “Я” идет в театр не для того, чтобы выйти из него просветленным, “Я” идет неизвестно каким образом до этого просветленное в театр, чтобы на всё, что предстанет там перед его глазами, перенести часть своей чистоты. Если такой способ наблюдения мог бы быть достигнут посредством упорного упражнения, тогда собственное существование представлялось бы иллюстрированным графиком из справочника по возможным формам жизни.  Кажется, и на самом деле “чистое” мышление представляет собой ничто иное, как исследование таких иллюстраций, которые обнаруживаются, когда рассматриваешь раскрытую страницу в книге сознания, делая при этом вид, что забыл, что единственное сознание, к которому у тебя есть прямой доступ, твое собственное. Но не будем придавать этой особенности большого значения, ведь и существование, мое собственное, следовало бы рассматривать просто как частный случай общей сущностной связи. Моя жизнь образует всего лишь случайный источник информации - одну точку на кривой, по поводу которой меня должно было бы интересовать только уравнение функции.