Во-вторых, выражение эпохэ любопытно по причине его происхождения, поскольку Гуссерль позаимствовал его из вокабуляра греческих скептиков. Как известно, они обозначали таким образом рекомендованную ими позицию воздержания от суждения, а точнее – искусство парения между доктринами устоявшихся направлений, не говоря уже о выдумках торговцев на рынке или россказнях матросов в кабаках. Нелишним будет напомнить, что античный скепсис в известном смысле был предшественником coolness, современной культуры невозмутимости. Она предлагала интеллектуалам и полуобразованным в греческих и римских городах легкую для подражания позу либеральной иронии по отношению к поставщикам серьезных философских систем, как их преподносили платоники, перипатетики, стоики, эпикурейцы. Эпохэ здесь соответствует позиции покупателя, прогуливающегося по рынку, ничего не покупая. 

С началом Нового времени скепсис вернулся в двояком проявлении: во-первых, сам по себе, как жанр эссе, в котором неокончательность результата уважали, как интеллектуальную добродетель, а во-вторых, в служебной функции: в качестве сокровенного противоборства стремлению к предельно обоснованному знанию - роль, в которой скепсис должен был служить строителям интеллектуальных систем в качестве спарринг-партнёра в их проектах по возведению когнитивного абсолютизма. Систематизаторы всегда уже знали: кто не справится со скепсисом, не справится ни с чем, но кто не отработает необходимую норму сомнения (de omnibus est dubitandum), тому не видать окончания постройки своей системы. 
Гуссерль относится к группе как бы гомеопатических мыслителей Нового времени - в первую очередь к ним относятся Декарт и Гегель, - которые включили сомнение, методическое и экзистенциальное, в самую сердцевину своих процессов, чтобы после преодоления крайних положений неопределенности выработать максимум определенности. Так страдание от неразрешимости сущностных альтернатив подготавливает абсолютную решительность или как минимум ее видимость. Гуссерль пошел дальше античных скептиков, ибо он не просто хотел парить между доктринами основных философских направлений - из-за этого он отдалился от Дильтея, основателя нео-скептической “философии мировоззрения”. Он хотел превзойти примитивного абсолютиста Декарта, поскольку не довольствовался равно-определенностью высказываний “я мыслю”, “я существую”, “бытие (я) есть” и “Бог есть”.  Он решил вывести из действия даже жизненные очевидности, которые поставляло ему чувство собственного Я, и “догматические” нашептывания личного существования, весь комплекс связанных с Я склонностей и интересов, чтобы полностью уединиться во внутренней цитадели, или говоря менее стоически и более современно и технически: во внутренней фотолаборатории, в которой ментальные фотографии поставляют точно постижимые эйдетические явственности. 

Выражение эпохэ, наконец, еще и потому показательно, что оно указывает, как в философское размышление проникает темпоральность мышления или связь суждения с моментом времени. Как известно, чувствительность ко времени вместе с рефлексивностью является основным признаком когнитивного модерна. Поэтому мы всегда задаемся вопросом, в какой последовательности мыслятся вещи и как они в настоящий момент, на актуальной вершине очередности, артикулируются. С тех пор, как мы убедились в том, что убеждение следует за убеждением (или парадигма за парадигмой) и что последнего и непреходящего вероятнее всего не будет, мы применяем приставку “пост” всё чаще и поспешнее. Выражение “эпоха” поэтому используется на сегодняшний день чаще всего в смысле истории, а не в его скептической или феноменологической дефиниции. Оно является понятием гуманитарных наук в том виде, в каком они устанавливались начиная с  XVIII века. К тому моменту закончились времена, в которых действовала формула Лукреция “все всегда остается  тем  же  самым”.