Здесь Ницше увидел всё правильно: Платон, заставляя своего учителя подспудно утверждать, что он выздоравливает от самой продолжительной болезни, превращает смерть мудреца в первичную сцену преодоления мира и жизни в режиме философского существования. В известной мере этот Сократ является первым христианином на греческой земле. Без всякого сомнения, Платон, стилизуя уход Сократа, существенно посодействовал тому, чтобы придать этой сцене характер упования на вознесение. Своевольный ученик понял, что только переосмыслением смерти возможно было компенсировать катастрофу политической жизни - и поэтому новая дисциплина философия с самого начала представляется у него искусством умирать ars moriendi. Она истолковывает смерть мудреца как универсальное эпохэ, с помощью которого не только устанавливается дистанция с приходящим в упадок городом, но и всё общественное существование в его привычных формах становится отныне достойным лишь пренебрежения философа. А оно заходит так далеко, что заключает в скобки привязанность людей к физической жизни и рассматривает бытие во плоти как чистое испытание или как отработку накопившихся за прошлые существования долгов по судьбе. 

Мертвенное отстранение школьной философии от естественного жизнеощущения осталось бы без последствий, если бы платонизм - помимо своих логических преимуществ и своего полемического воздействия - не содержал в себе один соблазнительный элемент, сокровенно отзывающийся на изменившуюся ситуацию в мире: тенденция к романтизации неудачи делала его особенно притягательным для людей с амбициями, способностями, но без твердой ориентации, что снова и снова подтверждалось в последующие эпохи. Эта тенденция вызвала к жизни гордое пораженчество - искусство побеждать посредством проигрыша. Поскольку приверженцы философии жили и умирали больше не во имя города, а стремились к истине и справедливости, стоящими над этим миром, в корне изменилось и то, что значит быть смертным. Смерть гражданина больше не являлась самой большой жертвой, на которую в крайнем случае каждый был готов пойти ради всего сообщества при условии, что город гарантировал никогда не забыть такую жертву. После долгой войны создалось впечатление, что смерть граждан скатывалась в бесформенность, а из бесформенности в незначительность. Что было делать, если полис больше не рождал Перикла, который бы знал, как по всем законам жанра произнести Надгробную речь? За какой порядок можно было бы уцепиться, когда побежденный город больше не запоминал имена своих павших, потому ли что жертвы были слишком многочисленными или потому, что память общества не могла больше мобилизовать силы для возведения убедительных памятников.