Возникновение человека, способного к эпохэ, необходимо также рассмотреть и в связи с третьим мотивом - на это раз с социологической точки зрения. И здесь мы обнаружим позицию, задающую курс эпохальной значимости. Речь идет, пользуясь терминологией Лумана, о «дифференциации» системы образования или, говоря словами Бурдьё,  об основании педагогического «поля».  Если отдавать себе отчет в том, что педагогика выросла из боковых побегов софистики, то есть из риторики политического конфликта в демократическом городе, легко понять, почему возникновение формального созерцания было вовсе не созерцательным процессом. С самого начала теоретическая жизнь оказалась вовлеченной в шумные соревнования ораторов за педагогические заказы. Для понимания этой конкуренции - в контексте которой следует рассматривать и не всегда справедливую критику софистов со стороны Платона - имеет смысл учитывать, что изначально paideia необходимым условием предполагала эллинистический институт двойного отцовства, на основании которого биологический отец должен был дать согласие на то, чтобы с определенного возраста опеку над его сыном взял на себя «ведущий мальчика». Становится очевидным, что важный аспект в создании человека, способного к эпохэ, следует связывать с первоначальными институтами формирования мальчиков. В действительности молодые люди в школах, стремительно открывавшихся по всей Греции, под предлогом Пайдейи выполняли совершенно новые упражнения по внимательному слушанию. Нужно сказать, что фактически это было натаскивание слуха на чуткое внимание к словам учителя и мастера. А равно и само слушание переставало быть просто началом подражания, а становилось первой ступенью в понимании, которое однажды обретет свою самостоятельность. Из этой дрессировки вырастет образ ученика, без возникновения которого невозможно понять историю традиции образования в развитой культуре. Ученик - это тот, кто во имя поздней самостоятельности берет на себя бремя духовной зависимости - рискуя никогда больше не освободиться из-под школьного ярма. Кто станет отрицать, что даже в самых великих мастерах нашей традиции всегда сохраняется налет вечного ученичества.

Упражнения юношества в ученической восприимчивости сопровождаются обузданием моторики, имевшим большие последствия. Здесь берет начало то, что можно было бы назвать седативным эффектом посредством усидчивости у ног учителей: Здесь возникает оседлый человек в схоластическом смысле слова - эта вторая оседлость не имеет ничего общего с расселением крестьян у своих полей. Чтобы осознать этот процесс во всей его необычайности, следует уяснить себе, что вряд ли когда бы то ни было существовал тип человека, который был бы менее расположен к рецептивному покою, чем аттический юноша. Судя по всему, греческий подросток - это полиморфно-атлетически-эротический синдром гиперактивности за две с половиной тысячи лет до риталина. И вот к нему-то педагогика применяет свои упражнения в неподвижности. Еще радикальнее это выражается в старых индийский системах медитации, в которых обездвиженное сидение полностью отключается от всех коммуникативных и грамматических функций.

Такая дрессировка позы скажется на всем существовании седированных - более того, то, что мы называем «культурой», является в значительной мере седитативным средством нехимического происхождения: одновременно и средством, чтобы усидеть, и результатом сидячей связи с миром. Ее предельный апогей определяется в идеале apatheia у стоиков. Нужно было только признать, что космос - это школа, в которой мы до самого конца сдаем экзамены. Тогда путь от смирного сидения на занятиях до смирения перед судьбой не далек.

Кроме того, учреждение «школьного возраста» еще и тем способствовала формированию человека, способного к эпохэ, что пребывание в «школе» предполагало освобождение от других обязанностей и дел. Отсюда и часто отмечавшаяся смысловая близость слов «досуг» σχολή и «учебное заведение» schola. Риски и побочные действия подобной разгрузки как следствия ученичества известны с давних пор. Уже в античные времена вокруг школ зарождалась известная богемность. Она сохранилась до сегодняшнего дня, и только в незначительной степени благодаря традиции, а по большей части в силу постоянного самообновления.