Юность Платона - он родился, вероятно, около 428 года до н.э. - проходила на фоне постоянных военных событий, из-за чего счастливая bios politikós в мирной демократии оставалась ему абсолютно неизвестной. Но зато у него было достаточно возможностей, чтобы составить себе впечатление от речей, которые произносились на агоре ведущего войну города и практические результаты которых можно было наблюдать по снова и снова вспыхивавшим боевым действиям. То, что Платон никак не мог прийти к благоприятному заключению по отношению к тому, что он позднее называл doxa, вполне объясняется его наблюдением за последствиями “свободы слова” в городе, ведущем войну. Для него, как и для многих его современников, разница между гражданским высказыванием убеждений и воинственным галдежом давно атрофировалась до пренебрегаемой величины. На место состязания осмысленных позиций и реалистичных, жизненных видов на будущее давно уже вышла перманентная агитация. Бесконечные лозунги вытеснили добрый плюрализм взглядов, добытых предшествующим жизненным опытом. Осталась одна лишь воинственная истерия, известная нам по бесконечным распрям идеологических противостояний в новой истории.
Исходя из этого можно поставить ясный диагноз: открытие в 387 году до н.э. Платоном своей школы, придавшее философии статус институции, было реакцией на провал афинской модели полиса. Оно стало следствием сурового факта, что демократия как коллективная форма добропорядочной жизни потерпела поражение. Политика, эта совместная забота о сообществе, перестала быть высшей потребностью духа. Подобно тому, как Гегель объявил о конце искусства, здесь можно было бы говорить о конце полиса как культуры, даже о конце политики вообще. Философия, как ее передал последующим поколениям Платон, стала плодом поражения и одновременно его компенсацией посредством одухотворенного отступления вперед. В согласии с историческими корнями и в соответствии со своим главным настроем “любовь к мудрости” с этого момента оказывается первой и самой чистой формой романтизма неудачников - переосознанием поражения в победу на другом поле боя и перелицовкой непоправимой потери в неисчерпаемый выигрыш.
В свете этого диагноза следует еще раз пролистать известия о смерти Сократа в редакции Платона. Уже в одной этой величественной акции, иллюстрирующей положение, что жизнь философа должна кончаться философской смертью, язык романтических жестов неудачника достигает единственного в своем роде кульминационного момента. Тут демонстрируется, что следует предпринимать проигравшим, чтобы в последнюю минуту из поражения, как по мановению фокусника, создать победу. Живой Сократ, вероятно, был последним настоящим жителем полиса, который не хотел жить нигде кроме как в своем городе с его законами, и именно поэтому он после оглашения приговора отказался от побега. Сократ на пороге смерти - основной свидетель пост-политического мира.
И снова человеком, который впервые заметил эти взаимосвязи, был Ницше. Ему хватило скептицизма, чтобы понять, что Платон заставил прощавшегося навсегда Сократа сказать одну лишнюю фразу. Он задел за живое, указав на роковую сентенцию в диалоге “Федон”, когда мудрец дает поручению своему другу Критону: “Мы должны Асклепию петуха. Так отдайте же, не забудьте!” Комментаторы замечают в этой связи, что жертвование петуха у греков было частью культового ритуала, который проделывали люди, оправившись после болезни. Таким образом, Сократ своим последним тезисом создал опасную метафору: на полном серьезе он говорит так, как если бы в тот самый момент, когда он уходит из жизни, у него есть достаточно оснований принести благодарность богу медицины. Он пародирует ритуал благодарения выздоровевших у алтаря бога врачей - вскользь, но со всей кощунственной определенностью, которая должна была бы повлечь за собой беспрецедентные последствия. Этот прощальный жест, в плане его зашкаливающих коннотаций, сравним только с пародией иудейского ритуала пасхального агнца, в которой Иисус сам себя определил на роль agnus Dei агнца Божьего. Не хватало только преклониться перед Сократом, этой послушной жертвой юридически сомнительной казни, как перед петухом бога. Обещая жертву благодарения Асклепию, умирающий мудрец делает вид, что должен выразить признательность небожителям за исцеление от праматери всех недугов - недуга жизни.