В заключение я хотел бы упомянуть четвертый и последний, медиологический мотив возникновения человека, способного к эпохэ. Стало общим местом осознавать начало развития науки среди прочего в ее связи с ранней письменной культурой. В нашем контексте это значит, что комплекс упражнений ранней bios theoretikós следует всегда мыслить в связи с формированием ментального склада из нового скриптуального освоения реальности. Несомненно, что изначальный режим “созерцания” также был обусловлен и европейским режимом чтения. Для европейцев уже давно мир и книга образовали взаимную аналогию. Это взаимоположение сохранялось на протяжении более двух тысяч лет. Его ослабила только живопись Ренессанса, когда к миру стала приравниваться станковая живопись; свою лепту в распадение аналогии книга-мир внесла также картография Нового времени, возвысив глобусы и карты в проводники прагматического мировоззрения. А окончательно эта классическая аналогия распалась в эпоху мониторов и клавиатур.
Староевропейский подход к миру опыта, однако, получил свою форму благодаря грамматической дрессировке, более того, сам материал мира в этой письменной зоне культуры расформатирован на буквы, слоги, строки, страницы, абзацы и главы - с тем результатом, что мы, читатели, листаем книги, как ситуации, и воспринимаем ситуации, как страницы в книге, изначально принося с собой склонность к дистанцированному наблюдению. В эту эпоху пашня и страница книги соотносятся друг с другом в той же мере, в какой похожи друг на друга строка и борозда. Цицерон создал по сегодня функционирующее понятие “культура”, связав аналогией заботу о душе с культивацией пахотных земель, причем для него было очевидным, что ниву души лучше всего возделывать литературой.
Культивация и там и там происходит ввиду предполагаемого прироста. Чтение закономерно считается жатвой с полей знания. Таким образом, homo legens Человеку Читающему, незаметно прививается общая способность к эпохэ. Кто научился смотреть на исписанные свитки и отпечатанные страницы, вообще практикуется в дистанцировании от написанного, которое в свою очередь сохраняет дистанцию к сказанному и пережитому. Он действует, как труженик по уборке урожая в той степени, в какой он в состоянии получить свое с наделов текста. Как, по Хайдеггеру, неразрывно связаны Denken и Danken, мыслить и благодарить, так же связаны Lesen и Sammeln, читать и собирать. Читатель-профессионал, ученый, пандит, становится агентом новейшей формы концентрации - более того, он не просто собирает, а сам превращает себя в собрание, в человека, наполненного знанием и курсирующим между внешним и внутренним хранилищами. Он проявляет себя в качестве homo humanus, Человека Человечного, осваивая свое существование как положение выдвинутости в просвет между внутренней memoria и внешним архивом. Гуманист - это тот, кто может сказать: Я человек, и ничто написанное мне не чуждо.
К счастью, мне не нужно здесь дольше останавливаться на этих вещах, поскольку они представляют собой уже прекрасно разработанные главы в истории медиа и культуры. Достаточно упомянуть некоторые самые важные работы в этой области последних пятидесяти лет: Гарольд Иннис “Империя и коммуникация”, Маршалл Маклюэн “Понимание медиа: внешние расширения человека”, Уолтер Онг “Устная и письменная культура”, Джек Гуди “Логика письма и организация общества”, Деррек де Керкхоф “Видео-христианская цивилизация”, Эрик Альфред Хэвлок “Муза учится писать”, Альберто Мангель “История чтения”, Йохан Хёриш “Бог, деньги, медиа” и, конечно, широко разветвленные тексты Жака Деррида, Фридриха Киттлера и Режиса Дебре. Было бы поверхностно видеть в названных произведениях только исследования, создающие основу для всеобщего литературоведения. В своей сумме они составляют как минимум историческую антропологию субъекта когнитивной тренировки в западном мире.