Для начала исследователь генеалогии должен научиться отставлять в сторону величавые самохарактеристики соответствующих инстанций. Он должен придерживаться обратно противоположного правила: Как только на объект распространяется режим генеалогического подозрения, на основании афишируемого идеала делается заключение о состоянии того, “кому это зачем-то нужно”.  После прелюдий от французских моралистов первым виртуозом этого хода мысли был Фридрих Ницше, поставивший в своей "Генеалогии морали" вопрос: “Что означают аскетические идеалы?” Его роковой ответ известен: Они свидетельствуют о самом дурном происхождении, которое только можно аттестовать предмету. По его мнению, дурно всё то, что берет начало в извращенных, ядовитых и мстительных мнениях угнетенной жизни по поводу фактов бытия. Для Ницше нет ничего ядовитее, дурнее и извращенней дорвавшегося до власти ресентимента, который произрастает из тайной зависти, бунтующей неполноценности и отсроченной жажды мести некоей касты жаждущих власти священников и агитаторов - Ницше этими представлениями поставил под генеалогическое подозрение всю сферу действия традиционно христианских оценок и их секуляризованных соответствий в политике. Одновременно нет ничего более понятного, присущего человеку, политически и культурно более успешного, чем именно этот самый ресентимент обездоленных.  Следуя за ходом этих размышлений оказываешься у самого зловещего открытия расширенной генеалогии: обращение к корням в ресентименте дает объяснения для большей половины мира в той мере, в какой она подпадает под сферу влияния морали-зависти и ее дериватов. Самые скверные родители породили самое разветвленное семейство. Адекватно мыслить этот феномен возможно только в форме разоблачающей психологии, которая позволяет нам прочувствовать всех членов дома. Хорошими причинами, которые понятны всем, являются плохие причины, которые почти всё объясняют. Разоблачение ресентимента происходит не от высокомерия, как это в свою защиту пытаются внушить многие потерпевшие. Оно произрастает из того культурно-терапевтического энтузиазма, с которым Ницше хотел осуществить эпохальный переход от мироотрицающих и жизнеотрицающих тенденций к утверждающим добродетелям во всей европейской культуре, и шире во всех культурах, страдающих зависимостью от горнего мира. С этой точки зрения Альберт Швейцер был прав, выдвигая Ницше вслед за Сократом и Иисусом на роль основополагающего этического учителя западной традиции.  То есть тот, кто под воздействием Ницше исследует генеалогию теоретической установки как таковой и научного подхода к миру, делает это с намерением обрести ясность в вопросе, не обнаружатся ли и на этом уровне отпрыски ресентимента. Не связана ли наука по-своему с судьбой “аскетических идеалов”? Не ввязались ли “все эти теории” в длительное восстание рабов, которое выдает себя за прогресс в овладении природой во благо человека - как утверждала тайно вдохновленная Ницше ранняя Критическая теория. Не движут ли и “волей к знанию” непрерывающиеся порывы к мести со стороны униженных и оскорбленных? Или стремление к познанию опирается на более почтенные источники, чем принудительная компенсация изначальных дефицитов “духовными” средствами?  Здесь уместно сделать небольшую оговорку: Кто пускается на такие исследования, должен остерегаться суггестивного пафоса своих вопросов. Они, в свою очередь, покоятся на слишком шатком основании и никто не знал этого лучше, чем сам автор Веселой науки. Он был не только мастером недоверия к ложным аристократическим гербам, он не доверял и самому недоверию, аттестовывая в свою очередь и ему происхождение от сомнительных предков. Подозревающее мышление не всегда оказывается знаком того здорового недоверия, которое вместе с непринужденной насмешкой Ницше относил к базовому оснащению всякого хорошего рационалиста - уж слишком часто просвечивают в этом недоверии самые сомнительные наследственные недуги: паранойя с материнской стороны и уничижительный напор с отцовской.