Если же свести воедино все эти указания на условия возможности человека, способного к теории и эпохэ, то их можно выразить в одной фразе “Явился наблюдатель”. Общими усилиями названных процессов теория приобретает человеческий облик и поселяется между нами. Их сопоставление образует портрет теоретика в юности.
Его первый признак - безоблачность косвенного пораженчества. Он хоть и принадлежит коллективу проигравших, но воспринимает свое поражение как привилегию - это можно было бы назвать невозмутимостью жизни по ту сторону побед и поражений. Политическое поражение он обставляет как экзистенциальный выигрыш, из слабости коллектива он извлекает выгоду личной свободы, он высвобождается из оглоблей практической деятельности и может предаваться упоению созерцательного существования, с условием, что поле для карьеры помимо политики обширно и открыто в такой мере, чтобы сделать замену политических амбиций на культурные устремления убедительной.
Во-вторых, он извлекает выгоду из отграничения молодежи и расцветает в особом климате педагогической провинции. Избежав диктата полиса, он обретает простор для собственного жизненного проекта. Здесь возникает идея, согласно которой существует учеба без границ, исследование без привнесенной цели, формирование, которое, идя по кругу познаваемых вещей, направляется само на себя. В Аристотеле идеальным образом воплотилась энциклопедическая внутренняя ценность знания. Мышление - неприкладное искусство и тот, кто им занимается, не изнашивается во внешних битвах. Вios theoretikós не дает своим приверженцам стареть.
В третьих, он может в самом стиле своего существования культивировать нечто, что было неизвестно старинным культурам: привилегию меланхолии. Отстранение от практического смысла создает возможность элегантности в дистанцировании от мира, предоставляет пространство для обобщенного настроя легкой депрессии. Мыслящий человек блаженствует в подаренной демонами беспричинной печали, которая так часто сопровождает талант теоретика. При этом рождается экзистенциализм серьезного юноши, который считает жизнь оксюмороном. Он держится за горькую сладость изгнания, в котором нередко вынашиваются контр-предложения по переиначиванию существования как целого - именно здесь теоретическая жизнь уходит в художественное творчество и утопические проекты. В этой связи уместно вспомнить Габриеля Тарда, по словам которого человек стремится к невозможному блуждая по бесполезному.
И четвертое, человек теории воспитывает себя отбирающим читателем, он занимается грамматическим гуманизмом староевропейского типа, он становится человеком в собрании, он упражняется в ежедневной практике того, что греки называли legein и antilegein - говорить и возражать, читать и собирать, знать и проверять. „Nulla dies sine linea“ , кажется, не только девиз рисовальщиков, но и девиз читателей и пишущих. Homo theoreticus, человек теории, перефразируя название книги Ивана Иллича, - это работник в “винограднике письменности”.