Оглядываясь на поднятые выше генеалогические вопросы, мы оказываемся перед амбивалентной картиной. В становлении реально существующей теоретической жизни участвуют связанные нерасторжимым образом благородные и незнатные родословные. Представляется очевидным, что последние два мотива возникновения способности к эпохэ с точки зрения генеалогии следует рассматривать как нейтральные, поскольку дифференциация школьной подсистемы и распространение навыка чтения и письма не представляются в свете их происхождения ни положительными, ни отрицательными. Они относятся к технике жизни в высокоразвитых культурах, к которой со стороны нормативного исследования генеалогии не придраться, если только снова не раздувать утихнувший спор между оживляющим духом и умерщвляющей буквой, к чему даже ортодоксальные христиане, насколько я могу судить, не испытывают ни малейшего желания.
На простор многозначности мы выходим, как только обращаемся к определению первых двух факторов. Высвобождение bios theoretikós после краха полиса не поддается в первый момент осмыслению без некой доли антиполитического ресентимента: в античную эпоху бегство в созерцание как лучшую из альтернатив не доказывает ничего иного, кроме того, что субъекты теории вознаграждали себя на другой территории за убытки от гибели своей общины. Их попытка компенсировать потерянные виды на собственную значимость в полисе за счет притязаний на авторитетность в областях, стоящих над политикой, увенчалась успехом. Эта смена территорий, может быть, несет в себе отголоски мести по отношению к разочаровывающей реальности и несомненно проникнута ресентиментом против всего преходящего, будь то померкший блеск полиса или зыбкость человеческих судеб вообще.
И всё же побег в теорию не может сводиться целиком и полностью к высокомерным сделкам по погашению долгов. С первых же дней своего возникновения bios theoretikós предоставляет пространство для святейшеств собственного права. Это была не просто напыщенная идиома, звучавшая из уст честолюбцев, когда в буржуазные времена стали говорить об “аристократах духа”. Это выражение было бы подозрительным только тогда, если бы к настоящей аристократии хотели причислять исключительно отпрысков олигархов и военных. С институализации теоретического, а позднее и художественного мира происходит расширение зоны знати, выходящая за границы примитивного поля шансов на династический, политический или атлетический аристократизм. С этого момента теория также получает свою верхушку полностью собственного права. Ее занимают те, кто убедителен за счет лучших аргументов, более широкого охвата, более вдохновенных изложений. В грамотном исполнении теоретическая жизнь предоставляет лишь незначительные возможности для нападающих ниспровергателей по генеалогической линии. Ее можно было бы разоблачить как способ выражения ресентимента, если бы удалось свести ее трансцендирующий ход полностью к эскапизму. Окончательное разоблачение теории, согласно которому она являлась бы “всего лишь” компенсацией за что-то иное, лучшее, недостижимое, не удастся ввиду своенравия “мира идей”, также как никогда не удастся “разоблачить” число π в качестве идеологического конструкта правящего класса.
Таким образом, для окончательной генеалогической компрометации теоретической жизни остается одна лишь психологическая гипотеза. Она приобрела бы убедительность, если бы окказиональную связь между созерцанием и меланхолией можно было расширить и сделать доказательством того, что мышление вообще невротически обусловлено. Но ни одно начинание по патогенетическому истолкованию “потребности в философии”, исходящее из несчастного сознания раздраженных коллективов и мстителей-одиночек, ни разу не достигло уровня признанных обобщений. Ибо сколь часто указание на экзистенциальный разлад как на одно из условий доступа к теории ни подтверждалось бы в каждом индивидуальном случае (здесь можно было бы упомянуть и депрессии молодого Гегеля, и патетические перекосы у Макса Вебера, и раздражение Витгенштейна, и хроническую злобу ощутимого числа современных академических философов к своим же коллегам), оно не позволяет ставить под подозрение всю сферу деятельности целиком. Она, как показывает опыт, населена персонажами со всех характерологических сторон света, и среди них присутствуют также и экземпляры без повреждений. Если такой настроенный критически генеалог захотел бы на основе многих проблематичных частных случаев (включая и токсикоз целых школ, и озлобленность взаимно невротизирующих сетей) сделать заключение о целом, он совершил бы опрометчивость, в которой различался бы голос ресентимента, но уже с его стороны.
В сумме складывается вполне ожидаемый результат, согласно которому возникновение человека, способного к эпохэ, связано с судьбами его базовой культуры. С институализацией школьного обучения, ораторских искусств, наук, республик ученых создаются условия, при которых теоретически упражняющаяся жизнь набирает новых рекрутов из подрастающих поколений. А они вряд ли записывались бы в кандидаты, если бы не считали, что принимают решение в пользу достойного образа жизни. И что здесь водится немало субъектов из зараженных бараков, они замечают достаточно рано. В целом, генеалогический контроль приходит к результату, который приверженцев теоретической жизни должен был бы устраивать. Если и не соответствует истине утверждение Аристотеля, что все люди “от природы” стремятся к познанию (потому что философ односторонне высказывается за узнаваемость как причину радости, с которой зрение осваивает мир, и нарочно умалчивает о фактах, говорящих о капитальной неофобии людей), то для тех, кто занимается им в силу местной или культурной специфики, остается немало мотивов, чтобы считать свой образ жизни в достаточной степени приличным.