Так сова Минервы отправляется в полет над кулисами угаснувшей демократии. Там, где раньше дебатировали граждане, теперь пишут диссертации аспиранты, весь мир - это общежитие для приглашенных профессоров. В отношении самих себя ученые заверяют, что они граждане мира, в полной уверенности, что уже одно это слово потянет на стипендию или, как минимум, позволит получить договор консультанта при каком-нибудь княжеском дворе. Поздняя античность, в конечном итоге, оказывается свидетелем растворения философии в теологии. Свободная романтика проигрыша вынуждена посторониться перед функциональными императивами монархической эры. Марк Аврелий и Юлиан Отступник воплощают собой изолированные и бесплодные попытки соединить в одном человеке императорский суверенизм с философским. Все остальные государи заинтересованы в священниках, а не в философах: роль суверена на полтора тысячелетия однозначно занята. Монархам важны не ученики, а свита. Со-властителей умов им не требуется. Практическая ценность “мыслителей” ограничивается в это время созданием верноподданных изнутри. 

Как только с европейским Возрождением наступает новый цикл исследовательского мышления, которое шаг за шагом эмансипируется от теологии, философия возвращается и может рассчитывать на новый шанс. Вместе с ней неизбежно объявляется и синдром романтики поражения. Амбиции философии Нового времени простираются, разумеется, дальше, чем античность могла даже мечтать. В эпоху модерна на повестке оказывается обладание миром, пересиливающее самообладание. Новый романтизм суверенного духа достигнет кульминации в немецком идеализме и продукты его распада еще долго будут продолжать свое опасное излучение; в действительности, почти всё, что получило философское выражение в 19-м и 20-м веках - от младогегельянцев до французского экзистенциализма, от ранних социалистов до Критической теории - произрастало в теплицах второго наплыва пораженческого романтизма, узнаваемого по связи универсалистского пафоса с практической непригодностью, иной раз дополненного непринужденностью по отношению к террористическому насилию как вполне современному средству для “воплощения” философской идеи. 

Когда Ханна Арендт в августе 1953 в своем “Интеллектуальном дневнике” вздыхая записала: “Как бы выглядела философия за сто лет до Платона”, она выразила догадку о неодновременности демократии и философии. Поскольку она считала, что запаздывание философского мышления является излечимым недугом, она посвятила себя задаче сформулировать политическую теорию, сохраняющую присутствие духа в современности, в которой структуры vita activa регистрировались бы на равных как в цветущем полисе, так и на фоне злокачественных феноменов - довольно задолго до платоновского ухода в идеалистическое уединение и как раз перед самой эмиграцией Аристотеля во всеохватывающую страсть к коллекционированию. Центром такой теории, как ее понимала Арендт, должны стать подлинные основы полиса: сотворение реальности в общении граждан (а не отупение публичной речи в силу выхолощенной этики дискурса), радости либеральности, которая еще ценит живое множественное число, и неприкосновенную законность мнения, доксы (от dokei moi: мне представляется), в котором выражается право человека на его собственный взгляд на вещи. Но и парадоксальная попытка Ханны Арендт задним числом создать своевременную теорию не обошлась полностью без романтических примесей, поскольку при этом приходилось пользоваться дополнениями из эгалитарных доктрин здравого смысла британского происхождения и элитарных мотивов из американской Конституции. Как между тем выглядела бы “политическая философия” без утопического опережения времени или пораженческого опоздания остается до сегодняшнего дня неясным. Более того, до сих пор не очевидно, что таковая вообще может существовать, поскольку, как мы видели, политика и философия не являются современниками - ни у истока, ни, вероятно, и в более поздние моменты. Когда же речь зайдет о высших задолженностях, придется решать, кому принадлежит первая очередь -  политической или теоретической жизни.