Ничто так не характерно для романтики поражения как та тенденция, когда ее субъекты причисляют собственное бессилие в практических делах к доблести и провозглашают свою несостоятельность в конкретной должности и службе доказательством своей компетентности во всех мировых проблемах. С философствующими космополитами послеплатоновской эры на сцену выходит тип витающего в облаках интеллектуала, делающего из нужды поражения добродетель обособленности, с включением права вмешиваться во всё, что касается людей. Романтизм - это воображаемый суверенизм в пост-политических ситуациях. Теперь зритель всегда оказывается в позиции превосходства, в то время как действующие лица неизбежно становятся посмешищем. В целях поднятия духа у зрителя выдвигается требование, согласно которому сила должна уступать слабости, что и демонстрирует Александр Великий, которому Диоген велит не загораживать солнце. Новая антитеза власти и духа контролируется со стороны духа - в дальнейшем власть рассматривается только как форма замаскированного духа, который ждет своего раскрытия. Некоторые мыслители выбирают профессию странствующего краснослова, производящего впечатление на чередующуюся публику своими импровизациями на значительные темы. Другие берут на себя роль воспитателя наследника: например, Аристотель, который некоторое время был домашним учителем Александра, сына македонского царя. Некоторые уходят в тихие сады Эпикура. Почти все делают из нового положения один вывод: нужно править своей собственной жизнью, коль скоро совместное управление городами и государствами больше невозможно - это создает условия для широкого успеха стоицизма. Забота об общине превратилась в заботу о себе. 

Другими словами, как только полис теряет ту силу, которой он привязывал к себе самые далеко идущие притязания и самую искреннюю исполнительность людей, возникает космополитический рынок теории и этики, на котором пост-политический интеллект настраивается на потребность в мировоззрении у побежденных - их еще называют частными лицами. Эпохой завладевают тенденции в направлении империи и монархии. Я показал в другом месте, в какой мере платонизм, поскольку он учит смотреть на мир сверху и со стороны, следует понимать как политическую метафизику монархической эры. В этом состоянии мира мыслящие интересуются в первую очередь имперскими синтезами и почитают императоров, целостность и первопричины. 

Настроение романтического поражения,  формируя философию, не мешает тому, чтобы отдельные философы провозглашали себя подлинными законодателями. Напротив, только тот, кто проиграл в политическом отношении, может стать лидером в философском. В частности, это относится к Платону, изобретателю идеи философского царства. В его сочинениях о новом, философском порядке государства прослеживается то, как и почему псевдо-политическое мышление в пост-политической ситуации смещается в утопическое - с допущением последующей тирании добра. Хотя размышления Платона неизменно политичны, особенно там, где его теоремы строятся со стратегическим расчетом и обязательно подаются с фокусом на противника и соперника. Но в еще большей мере они аполитичны, потому что полис, на который рассчитаны его идеи, проецируется на облака. Аристотель, которого принято хвалить за бóльший реализм, в этом моменте не принципиально лучше. Он тоже больше не прибегает к политической аргументации, а каталогизирует политические феномены. Он собирает описания государственных форм как камни, растения и насекомых. В своих “Этиках” он приводит к общему знаменателю дереализованные формы жизни. Аполитичный до крайности, Аристотель определяет bios theoretikós, теоретическую жизнь, как bios xenikos, жизнь чужого.