После развала полиса в конгломерат групп по интересам, которые ни один общий бог больше не мог объединить и никакие правила приличия не могли призвать к ответу, на передний план выдвигается философия, чтобы снабдить смерть ниспровергающим новым значением. Из потенциальной жертвы, которую гражданин приносит сообществу, смерть становится предметом романтического умозрения, иногда даже игрушкой метафизической фривольности. Но в первую очередь смерть, понимаемая как сознательное возвращение к истоку, становится неким заданием, которому индивидуумы могут посвящать себя с окончательной приверженностью, при том что «общество», теперь лишь внешний круг индивидуалов на службе собственных интересов, больше не смеет в это вмешиваться. Платон хладнокровно воспользовался этим шансом: философия стала независимой от нарушившего присягу города, возведя альтернативный порядок спасительной памяти. Одухотворенный индивидуум больше не нуждается в политических продолжателях, чтобы остаться жить в их памяти. Познание становится воспоминанием ноэтической души о самой себе и о своем надмирном происхождении. Мышление предстает в роли средства передвижения по направлению в родной небесный архив. Таким образом, индивидуум больше не ищет своего спасения где-то в памяти потомков. Отныне спасение будет достигаться только посредством анамнестического воссоединения с высшим миром - начатое в жизни и завершенное в смерти. И кстати, надполитическая культура памяти в старой Европе всегда будет колебаться между платонической и христианской версиями: благодаря первой мы сами помним божественное, согласно второму Бог помнит о нас, в то время как в христианском платонизме оба эти движения памяти сливаются друг с другом. 

Платон находился на высоте своего времени, когда выразил в словах ту смену в ощущении жизни с несокрушимого оптимизма гомеровской эры, продолжавшего звучать еще в эпоху Перикла, на тихое отрицание мира и жизни - позднее этот разворот наречется именем «метафизика». Тут начинается эпоха многострадального сознания. Аналогичная смена атмосферы наблюдается - правда, на целое столетие раньше - в индийских аскетических культурах. Там также постепенно побеждает настроенность на метафизически кодированный отказ от мира и от жизни, с тех пор как экстатическая позитивность старших Упанишад вынуждена была уступить место темным кармическим теологиям освобождения и их самому радикальному преемнику - буддизму. 

Согласно психополитическому аргументу теоретическая жизнь - это продукт, выделяющийся при распаде полиса. Именно из него рождается освобожденный, эмансипированный от забот о политии politeia дух. Он не чувствует себя больше связанным службой полису, а напротив стремится к тому, чтобы заставить город повиноваться его наклонностям, отпуская свыше свои комментарии по политическим поводам. Новое искусство «философия» видит в городском мире только кулису для своих воспарений ввысь и вдаль. Ввиду ситуации в мире некое глобальное эпохэ падает новым на тот момент философам буквально в руки. Политическая жизнь угасает, и загорается жизнь наблюдающая. Политика перестает быть страстью и предельным горизонтом, теперь она предстает взору как «проблема». После того, как само дело обессилело, более того, исчезло, теория проникает в опустевшее пространство и заполняет его идеальными требованиями, которым реальность никогда не сможет соответствовать. С этого момента философы в городах живут, как эмигранты с чужими паспортами. На всемирную сцену вышли вольнодумцы. Одно их существование является обвинением действительности в том, что она не удовлетворяет идеалам тех, кто отказался от быта, чтобы защищать высшие постулаты. Уже при жизни Платона распространяется параполитический пароль «космополитизм», открыто прокламирующий, что мыслители больше не связаны с той или иной общиной, а воспринимают себя гражданами мира. Их пароль означает возможность жить повсюду. Тот, кто может быть повсюду, нигде не соучастник. И вот благородство уже выражается в том, чтобы максимально упражнять душу в навыке изгнания.