“Эксцентрическая позициональность”: Человек-автомат как антропологическая провокация

Современность школьных проектов Коменского становится ясной не столько ввиду их безграничного оптимизма, который сегодня кажется очевидно устаревшим. Она явствует из радикально технического определения школы как целостной обучающей машины. Не зря Коменский подчеркивал, что реформированная школа, эта мастерская (officina) человечности, должна функционировать как автомат. Чтобы понять это выражение, следует помнить, что XVII век начал почитать самого Бога как первого строителя автомата. Позднейшее отождествление автоматизма и бездуховности – без сомнения, самый большой успех антимодернистской семантики после 1750 года – было совершенно чуждо инженерам того времени. И сам Коменский трудился над конструкцией вечного двигателя. Как явствует из его записей, он был полон решимости представить публике такой объект, если ему удастся его создать, как новое доказательство Бога на основе техники – вот почему он обращался к небу, не в последнюю очередь в его же собственных интересах, ниспослать ему успех в создании совершенной машины. Предприятие когнитивной модернизации здесь основывается на идентификации природы как воплощения построенных Богом автоматов. На этом основан прогноз, что человек, будучи, согласно Коменскому, сотрудником Бога, co-operator Dei, может вскоре "всерьез" заняться копированием естественных машин.

Не прошло и ста лет, как у всех на устах были человекообразные автоматы из мастерских барона фон Кемпелена (который с 1769 года выступал со своим якобы механическим турком-шахматистом), Пьера Жак-Дроза (который в 1774 году представил своих бессмертных андроидов: Писца, Рисовальщика и Органистку), а также Фридриха Кауфмана (представившего публике своего автоматического трубача). С тех пор романтическая литература, включая оперу, бредит взаимозаменяемостью статуй и людей, кукол и людей, машин и людей – и ничто не указывает на то, что в технической цивилизации этот мотив может быть когда-либо снова отброшен.

Антропотехника, таким образом, уже в XVII или, самое позднее, в XVIII веке открывает второй фронт, спроецировав импульс искусственного формирования человека на машины-андроиды. Уже Коменский не сомневался: школа должна стать машиной. Ее задача – производить на свет идеальные репродукции человека в форме настоящих и благонравных людей. Кто хочет узнать, о чем когда-то смела мечтать педагогика, может получить необходимую информацию именно здесь. Кстати, таким образом реактивируется программа, которая уже была знакома учителям в Стое: когда они ставили перед учениками, вступающими на философский путь, задачу работать над "внутренней статуей", в этом подразумевалось, что эмпирический человек должен отойти на второй план в пользу идеальной фигуры.

Антропологический бум, начинающийся в XVIII века, вызван не в последнюю очередь удваиванием человека – андроида и его человеческого наблюдателя. Тот, кто принимает это во внимание, может осознать, почему "эксцентрическая позициональность" Хельмута Плеснера, правильно понятая, означает не просто тривиальное перемещение себя на позицию и точку зрения других или давно известный выход-из-себя перед зеркалом. Она не только отражает растущие требования мульти-ситуативных "обществ" к искусству ролевой игры; кроме того, ее нельзя свести к проясненному Блюменбергом недостатку быть видимым, и тем более к попытке превратить этот недостаток зримости в преимущество – как бы правдоподобно это наблюдение ни объясняло неотъемлемую театральность всякой культуры. Театр – это бегство от зримости посредством бегства в зримость.

Эксцентрическое сознание людей Нового времени в первую очередь рационально объясняет шок, вызванный возможностью создавать человеческие автоматы; и в то же время в нем отражается восторг, который возникает от игры с техническими двойниками. Что статуя живая, что она может быть преисполнена непредсказуемыми намерениями, что она движется в сторону людей, – без этих подтекстов новейшая теория человека немыслима. Если люди Нового времени и воздвигают статуи, то уже не только для того, чтобы выставить моральные и культурные примеры для подражания; они делают это еще и потому, что хотят узнать что-нибудь новое о том, что у статуй внутри. Разве анатомические карты Везалия не были на самом деле жутковатыми статуями, демострирующими, как работает "фабрика человеческого тела" – хотя зрителю везалиевые таблицы должны были навевать мысли не о мастерской, а о бальном зале, в котором исполнялись модернизированные танцы смерти, представленные людьми-сосудами, людьми-нервами, людьми-органами во всевозможных разрезах и проекциях? Разве человеческие скелеты, которые стали появляться в естественно-исторических коллекциях аристократии, а затем и в буржуазных школах в качестве демонстрационных объектов, не несли в первую очередь антропологический посыл, представляя базовое строение андроида? И разве пластинаты подражателя Бойса Гунтера фон Хагенса, которые под названием "Мир тела" с 1996 года производят фурор во всем мире, на самом деле иллюстрируют не просто идею современной статуи, то есть статуи, обнажающей внутреннего андроида?

Убедительность рефлексии антропологического типа с XVIII века объясняется тем, что каждый современник теперь реагировал на импульс увидеть самого себя как комбинацию андроида с реальным человеком. Таким образом, старинное различие между телом и душой предстает в новом агрегатном состоянии. Бум телесного дискурса в Европе за последние двести лет иллюстрирует эту конфигурацию и по сей день. После публикации книги Ла Меттри "Человек-машина" в 1748 году реципиенты физиологического Просвещения воочию убедились, что происходит, когда учатся говорить автоматы и нервничают машины. Не случайно сомнамбулизм – наряду со страхом быть погребенным заживо – является ведущим психопатологическим симптомом XIX века. Лунатик представляет собой внутреннего андроида, который после отключения сознающего Я действует самостоятельно, а погребение заживо вызывает комплементарный феномен: чистое Я, каким оно предстает перед самим собой после того, как его тело положено в гроб. Даже психоанализ начала XX века (эта соответствующая духу времени маска упражняющейся жизни в мире, в котором даже траур описывается как некая форма труда) пытается отразить взаимодействие этих двух инстанций на внутренних отношениях между Id и Ego.

Из постоянного колебания между полюсами андроидного Id и человеческого Ego в новейшее время вырастает душевная драма, являющаяся также технической. Ее тему лучше всего описать с помощью теории конвергенции, согласно которой, с одной стороны, андроид стремится к своему одухотворению, а с другой – всё более обширные области существования реальных людей изобличаются как более совершенные механизмы. Чудовищное (в котором Фрейд кое-что понимал) и разочаровывающее (о котором он предпочитал молчать) движутся навстречу друг другу. Одухотворение машины строго пропорционально соответствует обездушиванию человека. Как объясняет первая и единственная на сегодняшний день философски разработанная теория техники Готхарда Гюнтера, отток трансцендентно неверно понятой субъективности во внешний мир представляет собой ключевое метафизическое событие Нового времени. О том, что таким образом человек оказывается под ударом сразу на двух фронтах, свидетельствуют самые обыденные факты: люди с некоторых пор являются исчезающим меньшинством по отношению к изображениям – на одного западного человека XX века приходится бесчисленное количество снимков и визуальных фиксаций. И также люди постепенно превращаются в меньшинство по отношению к антропо-подражательным, когнитивно- подражательным машинам – компьютерам.