История искусства как история аскез (продолжение)

По правде говоря, ликвидация истории искусства в пользу всеобщей истории изображений не стоит на повестке дня – иначе массовое фотографирование всего и вся стала бы кульминацией истории производства изображений. В центр внимания следовало бы выдвинуть исторический союз искусства и аскезы, о котором до сих пор говорилось лишь косвенно. Если признать эту тему, то иконопись может стать наиболее правдоподобной отправной точкой для грандиозного повествования о том, как проходит по эпохам порождающая образы энергия, но не из-за безыскусности изначальной формы изображения, а потому, что на иконе показательным образом сказывается работа аскетизма: здесь искусством становится прикладной аскетизм, и высший аскетизм – порой высшим искусством. Люди не только самозабвенно молятся и медитируют перед священным образом; живописный акт, из которого он возникает, сам по себе является одной из самых концентрированных форм молитвы, медитации и самоотречения. Когда поколения иконописцев на протяжении всей своей жизни запечатлевают один и тот же мотив, то это происходит потому, что дух эллинистического, восточного христианства предписывает им снова и снова подчинять себя тому одному трансцендентному образу, который через них должен материализоваться. Монотематизм имеет в виду: образ допустим только как путь к спасению. Поэтому о свободе в выборе мотива не может быть и речи. Ограничиваясь несколькими архетипами, духовная живопись в состоянии способствовать уходу от мира или этическому обособлению. Иконописец ни на секунду не смел предаться идее, что он написал идеальный образ. В сатанинский соблазн впадали те, кто верил, что потусторонний первообраз избрал их, чтобы явиться через них в этот мир. Полнота совершенства принадлежит только надмирному архетипу, а не его посюсторонней проекции, и уж тем более не художнику как подчиненному “иконовспомогателю”, насколько угасшим ни было бы его Эго.

Иконопись, таким образом, представляет собой искусство в его аскетическом максимуме – и в минимуме сопричастности миру. Как только эта точка зафиксирована, историю европейского искусства после эпохи икон можно представить как прошедший множество этапов процесс смещения, расширения, ослабления и растворения аскетизма, сделавшего искусство возможным.

После отмены монополии религиозных тем, изобразительное искусство Ренессанса буквально распахнуло окна. Высвобождение политематизма – вот подлинная миссия "искусства перспективы". Перспективно видеть – значит предоставить миру третье измерение, глубину, а с глубиной – достоинство созерцаемости. Теперь икона повсюду, каждая картина может быть священной, каждое окно открывается на истинное явление. Спасение означает больше не освобождение от соблазнов мира, а освобождение к полноте земных чудес. Миром становится всё, что стоит показать.

Там, где изощреннейшая дисциплина встречалась с самой полной мировосприимчивостью, возникали все условия для предельных кульминаций художественного успеха. Возможность таких высот, конечно, не ограничивается классическими веками, но в принципе возможна в любой более поздний период – почему бы и не в наше время, – хотя, как известно, для высших творений нашему времени сопутствует отягчающий контекст, поскольку всепроникающая массовая культура, благодаря своей победоносной смеси упрощения, неуважения и нетерпимости, не приемлет никаких нормативных представлений о высоте, особенно о высотах, на которые она должна была бы равняться.

Нет нужды описывать ту противоречивую роль, которую сыграло изобразительное искусство XX века в деле распада "масштабов", в том числе и прежде всего на поле высокой культуры. Одним из его пристрастий была пропаганда искусства без дисциплинарных предпосылок – тема "Дюшан и его последствия" еще долго будет занимать будущую художественную критику, и никто не знает, выйдет ли из этой проверки репутация иерарха искусства после искусства целой и невредимой.