Пагубные повторения II: эрозия школы (продолжение)

Системно обусловленная переоценка ценностей предполагает восстановление в правах самопредпочтения, как это можно наблюдать в трудах европейских моралистов XVII-XIX веков. Поэтому нет ничего удивительного, когда в центре каждой частной системы открывается нейтрализованное извращение. Причем извращением считается не только активное отклонение "нечестивца" от моральной нормы, еще бóльшим извращением представляется открытое признание того, что подчиненная система в конечном счете заинтересована только в самой себе, а не в своих возможных полномочиях в рамках чего-то бóльшего. Вот почему существует тесная взаимосвязь между цинизмом и извращением – ведь цинизм, будучи просвещенным ложным сознанием, помогая безнравственности стать неприкрытой, говорит правду о ложном. Самый ранний прорыв в неприкрытость – в alétheia систем – произошел в области политики, когда Макиавелли обнажил автономность собственных законов политических действий и рекомендовал вывести их из-под контроля общей морали, что долгое время воспринималось как скандал. Затем с появлением машинного производства в конце XVIII века последовала экономическая теория. Даже первые либералы, такие как Мандевиль и Адам Смит, понимали: сначала амортизация, потом мораль. Производственная система безоговорочно признала своей задачей приносить прибыль своим операторам, чтобы те могли обслуживать свои кредиты, делать новые инвестиции и нести расходы на оплату труда. Короче говоря, "социальные вопросы" могут быть учтены самой системой только с помощью калькуляции побочных эффектов. Аргумент о том, что экономика приносит наибольшую пользу социуму, когда она сосредоточена на том, что у нее получается лучше всего, а именно: на производстве прибыли, безусловно, верен – и тем не менее в его обоснованности присутствует некая туманность, поскольку при всей очевидности успеха одной стороны растет очевидность и на другой стороне: эгоистичность экономической системы переступает через слишком многие другие интересы, независимо от того, считать ли их интересами всеобщими или нет.

Другие частные системы, сообразно своей природе, в гораздо большей степени вынуждены скрывать свою эгоистичность и оправдывать себя с помощью туманной холистической риторики. Это ничего не меняет в их фактическом превращении в эгоистические системы (selfish systems). Каждая из них порождает так называемых экспертов, которые объясняют миру, почему всё должно происходить так, как происходит. Им приходится разъяснять скептически настроенной публике, почему более чем очевидную собственную выгоду частной системы перевешивает общая выгода. И действительно, пока невозможно представить себе медицинскую систему, которая бы открыто заявляла, что в первую очередь служит собственному самовоспроизводству. Также и от церкви мы еще не слышали, что ее единственная цель – сохранение церкви, хотя среди церковников откровенность считается добродетелью. И уж тем более мы вряд ли дождемся от школьной системы, что однажды она окажется настолько извращенной, чтобы признать, что ее единственная задача – это как-то содержать себя в рабочем режиме, чтобы обеспечить возможность ее выгодополучателям, а именно учителям и инспекторам, иметь надежную работу и солидные привилегии.

Там, где признаний ожидать не приходится, на помощь должны прийти диагнозы. Диагнозы преобразовывают извращения в структурные проблемы. Проблема современной школьной системы, со всей очевидностью, заключается в том, что она больше не в состоянии выполнять государственный заказ по воспитанию граждан, поскольку в связи с требованиями современной профессиональной среды стало слишком размытым определение цели. Еще явственнее это выражается в ее отказе от гуманитарной и художественной избыточности с тем, чтобы отдаться во власть более или менее выхолощенному функционированию псевдонаучно обоснованной дидактической рутины. Так и не проявив за последние несколько десятилетий смелости быть дисфункциональной, какую она упорно демонстрировала начиная с XVII века, школа превратилась в пустую эгоистичную систему, ориентированную исключительно на нормы своего собственного функционирования. Она производит учителей, которые похожи только на учителей, школьные предметы, которые похожи только на школьные предметы, учеников, которые похожи только на учеников. Так, сомнительными путями школа становится "антиавторитарной", не переставая при этом формально давить своим авторитетом. Поскольку закон обучения через подражание отменить невозможно, школа рискует превратить свое нежелание подавать пример в такой пример, который повторится в следующем поколении. Следствием этого является то, что во втором и третьем поколении появляются почти исключительно учителя, которые всего лишь ознаменовывают самореферентность преподавания. Самореферентным является преподавание, которое происходит потому, что в природе системы – давать ему происходить. “Отдифференциация” школьной системы привела к тому, что в школе есть один единственный главный предмет, который называется "школа". Этому соответствует единственная внешняя образовательная цель: получение аттестата об окончании школы. Выпускники таких школ порой в течение тринадцати лет учились не воспринимать своих учителей как образец для подражания. Приспособившись к системе, они научились учиться без интериоризации материи; пройденный материал почти необратимо заучивается без каких-либо усваивающих упражнений. Приобретается габитус как-бы-учебы, которая оборонительно осваивает любой предмет в убеждении, логично присущем системе, что способность адаптироваться к имеющимся формам преподавания является на данный момент целью всякой педагогики.

Перед лицом этих явлений радикальные мыслители школы призывают к роспуску всей системы – будь то, как у Ивана Иллича, в свете постулата "освобождения общества от школ" (deschooling), или, как у современных педагогов-реформаторов, следуя предложению отменить всю укоренившуюся систему предметов, чтобы школу в период становления подростков превратить в открытый учебно-тренировочный лагерь поливалентного юношеского интеллекта. Такие требования вписываются в масштабную перестройку с книжной культуры на сетевую, произошедшую в последние два десятилетия. На практике это привело бы к такой реинтродукции интеллекта, которую можно было бы назвать контролируемой педагогикой джунглей. В этом контексте весьма интересны результаты исследований, согласно которым у подростков, проводящих много времени за компьютерными играми и бесполезным общением, наблюдаются высокоэффективные навыки осмысленного обращения с информационным мусором. Стивен Б. Джонсон подвел итог этим тенденциям в книге под названием, которое заставляет родителей и системных теоретиков призадуматься: "Все плохое хорошо для тебя". Здесь улавливается тезис, что почти любая форма сильной инкультурации лучше, чем подыгрывание дезадаптивной эгоистической системе, которая в состоянии порождать лишь пародии на то, что раньше было воспитанием. Проблема лже-учителя, которую в философском контексте я рассмотрел на примере Сартра, возвращается на системном уровне как проблема лже-школы.