К защите второго Серебряного века

Наиболее связно и обаятельно к этой переводческой работе в последние десятилетия призывал Ричард Рорти, обаятельно прежде всего потому, что, несмотря на свою пристрастность, вдохновленную Джоном Дьюи, в пользу примата демократии над философией, он не скрывал своего понимания преувеличений героического мышления – которое он также называет романтическим или вдохновляющим. Что американца Рорти вписывает в лучшие традиции европейской философии барокко и британско-французско-немецкого Просвещения, так это его вполне колеблемая верность идее усовершенствования мира, верность, которая максимально анахронично и максимально стимулирующе проявляется в его книге об улучшении Америки. Рорти, наряду с Хансом Йонасом, был единственным мыслителем последних пятидесяти лет, от которого можно было узнать, почему философ в согласии с эпохой должен не бояться быть безыскусным: только на языке, свободном от профессионального жаргона, можно говорить с современниками о том, почему мы, представители современной цивилизации, хоть и не пришли в Золотой век, но больше не имеем права считать себя гражданами Железного века. В дискуссиях на эту тему философия и не-философия сливаются воедино, историко-философские тезисы и повседневные интуиции переходят друг в друга. Напыщенным консерваторам, продолжающим, как ни в чем не бывало, культивировать фразеологию Железного века, нужно возражать на промежуточном языке. В том же тоне нужно противостоять и все еще соблазнительным леворадикальным идеологам, которые, в своем разочаровании из-за неудавшегося возвращения в Золотой век, делают все возможное, чтобы опорочить Серебряный век как фарс. Только в таком диалоге можно повторить разумное содержание несколько преувеличенных и еще более преувеличенно защищаемых речей о "конце истории" после краха СССР. Конец истории – это метафора отмены господствующего в Железном веке принципа реальности как результата негероических мер по борьбе на пяти фронтах нужды. К ним относятся: переход в промышленной политике от нехватки к переизбытку; разделение труда между высокоэффективными и умеренными в бизнесе и спорте; общая дерегуляция сексуальности; переход к массовой культуре без хозяев и к политике сотрудничества без врагов; зарождение постгероической танатологии.

Ни одна из этих мер не лишена недостатков, ни одна из них не может подняться над уровнем меньшего зла, в некоторых аспектах они даже воспринимаются как большее зло нового типа. Именно поэтому бесчисленные обитатели второго Серебряного века, который сам себя таковым не осознает, склонны плохо отзываться о новом положении дел. В значительной степени то, что называют постмодернизмом, есть не что иное, как медиальная эксплуатация недовольства ввиду второго наилучшего – со всеми рисками, присущими пессимизму в премиум-классе. Судьбоносный вопрос заключается в том, удастся ли стабилизировать стандарты эпизодически возникшего Серебряного века или не за горами рецидив Железного века, в актуальности которого убеждены старые и новые реалисты – не в последнюю очередь на основании того факта, что более, чем две трети человечества так из него и не выходили. Такой рецидив был бы не судьбой, а следствием пагубной реакции на парадоксы существования в субоптимальном.

Решение о дальнейшем развитии событий зависит от того, удастся ли расширить связь всего постигнутого в ходе технических, политических, экономических, культурных, эпистемологических и санитарных кризисов Нового времени до вполне устойчивого континуума знаний и навыков совершенствования. Насколько этот континуум не самоочевиден, можно судить по тому, какую бесконечную череду взрывов враждебности к цивилизации и антитехнологического ресентимента породила история идей в XIX и XX веках, будь то во имя веры, души, жизни, искусства, нации, культурной идентичности или биоразнообразия. Эти мятежи представляли собой сбои в тренировке, которые серьезно подрывали тонус современности – при этом, опасность новых сбоев не предотвращена, как доказывает вездесущность красного, коричневого, черного и зеленого фундаментализмов. “Дискурс модернитета", не только философский, требует постоянного уточнения повестки и защиты от ложных учебных программ. Каждое поколение должно выбирать между эскапизмом и формами, согласующимися с традицией. Для того чтобы обеспечить хотя бы возможность эффективного учебного континуума, необходима интенсивная фильтрация современного производства идей – задача, которая в былые времени возлагалась на ныне полностью выхолощенную "критику". На смену критике пришла утвердительная теория цивилизации, основанная на Общей иммунологии.