Переупражнение всех упражнений

Подобно тому, как неожиданное самоубийство знакомого ставит под вопрос всех его окружающих, уход человека в философию или его вступление в этическую группу проблематизирует modus vivendi всех тех, с кем он до этого жил под одной крышей, был связан теми же обычаями, пропитан общими привычками, втянут в одни и те же истории. Любой переход подразумевает речевой акт: «Настоящим я покидаю совместную реальность» или, как минимум, декларацию о намерениях: «Я хочу покинуть континуум дурного и неверного”. Для этого адепту не нужно садиться на корабль, который доставил бы его на остров Утопию. Часто места назначения находятся всего в нескольких часах ходьбы от тупиковых деревень или в одном дне пешего хода от взбудораженного города. Тот, кто уходит в эти гетеротопии, оказавшись там, знает, что предстоящее ему внутреннее путешествие будет гораздо более дальним, чем внешнее.

Когда претендента принимают в сообщество упражняющихся, его дальнейшая жизнь состоит в систематической переоценке ценностей. У киников эта процедура называлась «перечеканкой монеты», paracharáttein to nómisma, что также означает «изменять нравы». Метафора фальшивомонетчиков предоставляет ключевое слово для истории высшей морали. Этические монетные дворы – это тренировочные лагеря для преобразования этоса. Для киников IV века до н. э. это означало отказ от любого поведения, основанного на произвольных человеческих правилах, чтобы в дальнейшем прислушиваться исключительно к physis, природе. Эти бесцеремонные диссиденты были, пожалуй, единственными мудрецами, которые считали возможным предаваться этому в самом центре города – была бы только свободная бочка. Остальным адептам этического различения было ясно, что будет лучше распрощаться со своим привычным местом пребывания. Поскольку этос и топос существуют только вместе, новая этика требует и нового убежища – вернуться к истокам имеет право только тот, кто настолько глубоко укоренился в новом месте и в другом габитусе, что для него нет риска рецидива старого. А пока хорошо обитать в защищенном пространстве, где то, что многие считают правильным – ton pollon doxa – расшибается о лучшее знание немногих. Ранние греки-христиане называли уединенный учебный центр в согласии с тем, что в нем практиковалось: asketería, иногда также hesychastería, место для упражнений в молчании. Индийское слово ашрам, активно используемое и сегодня, обозначает «место усердия». С другой стороны, санньясин, индийское обозначение отшельника, буквально означает: тот, кто отказался от всего – в том числе и от привязанности к мирскому жилищу. Об индийском мудреце Тота Пури, ок. 1815 - ок. 1875, учителе Рамакришны, по прозванию „Нагой“ (nangka), еще рассказывали, что он всю жизнь не носил одежды, никогда не спал под крышей и не оставался в одном месте дольше трех дней. Для Ницше, всего на одно поколение моложе уклончивого индийца, таким другим местом была Зильс-Мария, у подножия гор, отражающихся в суровой глади озера Сильваплана, «шесть тысяч футов по ту сторону от человека и времени».

Этическое различение вызывает катастрофу в привычках. Оно обнажает человека как существо, которое ко всему привыкает. “Добродетель” – это одна из многих возможностей привыкнуть. И точно так же человек способен овладеть наихудшим и оно начинает казаться ему чем-то само собой разумеющимся. У всякого, кто сегодня, будучи жителем более или менее свободной страны, смотрит на жизнь в явных диктатурах, есть для этого богатая доказательная база, будь то последние известия или архивы. Достаточно увидеть партийный съезд национал-социалистов в Нюрнберге, московский парад 1 мая или массовое гимнастическое представление в Пхеньяне, чтобы составить себе представление о том, до каких пределов может дойти приверженность к самому отвратительному. Глядя же из греческой аскетерии, индийского ашрама и верхнеегипетского скита, весь эмпирический человеческий мир с самых ранних пор был не более чем коррумпированным тренировочным лагерем, в котором день и ночь проходили всеохватывающие упражнения во лживости – под руководством полусветлых царей в ранге богов, псевдосведующих старейшин и мрачно-суровых священников, умевших лишь передавать общепринятые правила и выхолощенные ритуалы. Они трансформировали внешние потребности в священные обряды, чтобы затем защищать эти обряды, как священные потребности. Всё остальное – „культура“, если называть так копировальную машину, гарантирующую самосохранение для нас всего комплекса условностей (с недавних пор: мемплекса) путем передачи действующих образцов от одного поколения к следующему и дальше.

Вся моральная философия, следовательно, поверхностна, если она не основана на различении привычек. Даже Критика практического разума существует на основании негарантированных условий, пока не прояснена важнейшая антропологическая предпосылка: можно ли вообще вырвать людей из стойких дурных привычек и при каких условиях у людей получится заново укорениться в привычках хороших. Известный аргумент Канта из трактата “К вечному миру” о том, что в поисках приемлемого modus vivendi  даже «нация бесов», если только таковые обладают рассудком, должна была бы принять правовой порядок, как две капли воды похожий на буржуазную конституцию, страдает от недооценки антиморальной гравитации: “бес” – бедный или злой здесь не важно – это, в конце концов, лишь метафора, фиксирующая персонаж в неразумном габитусе, но отказ от этого габитуса представляется в призыве Канта чересчур простым. Кантианские бесы – это коммерсанты, которые точно знают, сколько можно перегибать палку, благовоспитанные эгоисты, посещавшие курсы по рациональному выбору. Настоящая нация бесов представляет собой коллектив фаталистов, в котором отмена дисциплины выходит на уровень фундаментализма. Они обитают не только в петербургских подпольях, они происходят родом из любого бесперспективного спального района, любой хронической зоны боевых действий. В таком расположении люди убеждены, что нет ничего более нормального, чем тот ад, который они, сколько себя помнят, устраивают друг другу. У всякого порока свой круг, у всякого ада свои круги. Те, кто привык к аду, невосприимчивы к призыву изменить свою жизнь, даже в их же собственных интересах. То, что называется собственными интересами, уже захвачено бегом по своему дурному кругу. При таких условиях почти безразлично, какие нормативы избрать для наставления обитателей своих порочных кругов на путь истинный – неудача неминуема в любом случае. Нельзя надеяться ни на внутреннее „нравственное улучшение людей“, которое и Кант мудро оставляет в стороне, ни на внешний „механизм природы посредством эгоистических наклонностей“, результатом взаимной нейтрализации которых, по надежде философа, по крайней мере станет вынужденный мир. Опыт показывает, что мир среди обитателей кругов ада возникает не вследствие взаимной регуляции “эгоистических наклонностей”, а из-за грубой асимметрии. Она происходит как в результате одностороннего истощения, так и после неопровержимой победы одной из сторон. Поэтому систематики утверждают, что одной из комплектующих зла является неспособность победить.