Откуда пошла дурная привычка: о метафизике Железного века

Прежде чем решать вопрос о том, можно ли выкорчевать у человека его дурные привычки и, если да, то каким образом, следует вспомнить, а как получилось, что он в них укрепился. Вместо unde malum? зададим теперь вопрос unde mala habitudo? Классические морально-богословские ответы на него даются в виде каталога пороков, среди которых наибольшим успехом пользуется семичастный список Григория Великого конца VI века.

Там утверждается, что дурной габитус – это результат дурного решения, рожденного праздностью и подталкиваемого гордыней. Некоторые мифологические ответы идут глубже, поскольку выходят за пределы отдельного человека и связывают дурную привычку с вынужденным существованием в суровом мире. Если бы мы занимались культурно-историческим исследованием, то в этом месте последовал бы экскурс в естественную историю скудости и ее переноса на человеческую сферу. В нашем контексте достаточно отметить, что самые ранние формулировки о неудобстве человеческого существования можно отнести к эпохе месопотамской и средиземноморской империй. Здесь анонимные авторы впервые говорят о дискомфорте в мире, который выходит далеко за рамки любого дискомфорта в культуре. 

Два великих мифа о человеческом состоянии, которыми отмечены истоки старого западного цивилизационного комплекса, дают нам емкие свидетельства о становлении негативных привычек: с иудейской и христианской стороны библейская история об изгнании первой человеческой пары из рая, с греко-римской – учение о Золотом веке, который, в силу темной каузальности ухудшения, минуя промежуточные стадии Бронзового и Серебряного веков привел к нынешнему Железному веку. Общим для обоих повествований является стремление объяснить нормальность дурного. Но что их резко отличает друг от друга, это средства, с помощью которых они пытаются достичь этой цели. Первое объясняет пребывание “послерайского” человечества в хронически неудовлетворительной реальности с помощью модели моральной катастрофы, называемой грехопадением человека, в то время как второе выводит затруднительные положения человеческого рода из некоего закона судьбы, согласно которому настоящее предстает как третья стадия распада в провиденциальном процессе деградации. Если в моралистической модели дурное положение вещей объясняется как следствие преодоления одного единственного порога, то мифу о мировых эпохах приходится сделать три шага вниз, чтобы дать толкование тому, как люди увязли в нестроениях Железного века.

Я не хочу останавливаться на том факте, что фаталистическая интерпретация значительно превосходит моралистическую по созерцательной широте и историко-философскому содержанию, в то время как моралистическая в силу своей инвазивной тенденции пробирает своих адресатов до глубины души. С системной точки зрения, библейский рассказ содержит в значительной степени элемент moral insanity, морального помешательства, поскольку оно своим жалом еще глубже проникает в плоть хронически обремененных людей, интерпретируя их положение как наследственное бремя и заслуженное наказание. В то же время, эта кульпабилизационная схема не лишена определенной психагогической мудрости, поскольку люди, как показывают эмпирические исследования, гораздо лучше переносят страдания, когда они ясно видят Зачем – или, за неимением Зачем, как минимум Отчего и Откуда. Христианской рецепции истории об изгнании из рая обязана своим появлением цивилизация, носители которой, попадая в беду, думают, что они заслужили свое несчастье. Готовность чувствовать вину за свои страдания регулярно оплачивается нами как взнос в некую семантическую больничную кассу, и более того, то, что называлось исповеданием христианской «религии», часто было лишь нашим обязательным платежом в эту систему вины.

В нашем контексте, однако, на первый план выходят общие для иудейского и греко-римского рассказов усилия представить человеческую ситуацию в мире как постоянное пребывание в пагубной среде. Оба они исходят из самоочевидности того, что человеческое существование в его нынешней форме – это в основе своей пребывание в бедственном положении, включая необходимость привыкания к этому бедствию. Оба они поддерживают дополняющую неоспоримость того, что нынешнее положение может быть понято только как результат выпадения из первоначально совершенно иного состояния. Хроническая беда наступает только вследствие эпохальных ухудшений, будь то постепенных и повторяющихся или же уникальных и катастрофических. Вошедшая в привычку беда по-разному переживается в обоих случаях: в реальном мире она контрастирует с образом жизни счастливых единиц, которые даже сегодня живут лучше, чем большинство; в воображаемом – с представлениями о временах, когда всем было лучше. Это различие служит матрицей для поисков другого состояния. "Там, где сама жизнь есть лечение воздержанием, зреет почва для вожделений.” Как связаны вожделение и поиск, объясняют психологи.