Даже в самых утопических концепциях легко распознать, как фигура действия в само-оперативно искривленном пространстве начинает простираться и на уровень большой политики, чтобы помимо культуры революционной активности породить революционную пассивность. У кого большие планы, тому придется многое претерпеть. В действительности повседневная жизнь после 1917 года уже навязывала широким массам согласие на операцию со стороны функционеров революционного государства. Нового человека можно было форсировать, только если современные люди были готовы на радикальные операции. Роль хирургических метафор в языке революционных вождей заслуживает отдельного исследования. Они дают представление о том, какую цену требует любой политический холизм: тот, кто думает об "обществах" как об организмах, рано или поздно сталкивается с вопросом, в каком месте начинать ампутацию.
Воздать должное роли эстетического авангарда в Русской революции следует только в этом контексте: он посвятил себя титанической задаче – в течение нескольких лет поднять пассивную компетентность обнищавших масс до исторически необходимого уровня. Основная агитационная черта в революционном искусстве родилась из захватывающего проекта впервые в истории человечества провозгласить страстотерпчество для всех. В этом состоит смысл дидактического поворота, проявившегося в разнообразных формах революционно заряженного искусства: “комиссары” от эстетики предлагали массам, ранее знакомым лишь с вульгарными страданиями, страдание в его высших формах. Да не будет никому отказано в праве быть распятым, даже если технические вопросы положения во гроб и воскресения еще не были урегулированы во всех деталях. Чтобы распространить это предложение с подобающей широтой охвата, была пущена в ход выдумка, что якобы каждый представитель народных масс заключил с революцией договор о лечении, согласно которому он хочет и может претерпеть и принять всё, что только ни причинят ему для его же блага агенства великих перемен. Только в свете этой гипотезы можно понять ту непостижимую пассивность, с которой бесчисленные современники переносили страдания "переходного периода" между легендарным штурмом Зимнего дворца и смертью Сталина. Важнейшее "Общее дело" революционеров, вне всякого сомнения, состояло в том, чтобы выдержать революцию и содействовать ей, претерпевая от нее страдания. Никто не сможет отрицать, что русские и связанные с ними народы достигли в этой области великого.
Даже если тезис о "религиозном" характере революционной идеологии в соответствующей литературе набил оскомину – тем не менее, важно подчеркнуть, что Русская революция была по своей конструкции не политическим событием, а антропотехническим движением в социально-политическом обличье, основанном на тотальной экстернализации абсолютного императива. Непреходящее значение имеет ее вклад в раскрытие природы "религии" – за счет этого она относится к группе тех самых модернистских синтетических корпораций упражняющихся в иллюзиях, о которых я на примере Церкви сайентологии в начале книги продемонстрировал, как они действуют, производя замкнутые посредством самогипноза параллельные миры. И здесь, и там эффективный на индивидуальном уровне психотехнический момент переплетается с массовыми психологическими эффектами, основанными на культе вождя и нарциссизме групповой принадлежности. Предпринимая широкомасштабную попытку установить власть над самими условиями, при которых человек становится продукцией человека, коммунистический эксперимент показал, во что должны верить активисты и, более того, чему им самим придется подвергнуться, пока старый человек не превратится в нового.
Фактически коммунистический переворот спровоцировал вторую чрезвычайную ситуацию экстенсивной биополитики в Новое время -- первая была упомянута выше в рассказе о демографической политике государства раннего Нового времени. Государство понесло сокрушительное поражение при точной настройке своих действий, что привело к последствиям, о мрачности которых здесь больше нечего добавить. Биополитика Русской революции тоже не могла быть уверена в своих результатах, но по совершенно иным причинам. Если государство раннего модерна стремилось произвести максимальное количество подданных и сознательно шло на избыточный рост лишних, то революционное государство стремилось к созданию органичного коллектива убежденных и не останавливалось перед убылью сомневающихся. Первая биополитика искала решение своей проблемы в массовом экспорте людей и широком интернировании, а вторая нашла решение в массовом интернировании и еще более массовом истреблении людей. 1