Прогресс как метанойя в полцены
Таким образом, идея прогресса и развития Нового времени оказывается злейшим врагом радикальной метанойи древнего образца. Крутую вертикаль старого аскетизма она лишает ее правдоподобия и изгоняет ее в глушь "фанатизма". Именно эта трансформация скрывается за тысячекратно повторяющимися примерами недопонимания Нового времени как эпохи секуляризации. Безусловно, христианство утратило свое господство в Европе начиная с XVIII века, но лишь немногих провозвестников Просвещения охватило движение "человек – и только", закрывшее все двери в загробный мир и стремившееся вообще всё перевести в имманентность. Даже в века, относящиеся к секуляризму, широкие массы всегда сохраняли смутное осознание трансцендентности – Уильям Джеймс, чтобы описать популярную склонность полунабожно-полускептически предполагать существование высшей реальности, ввел термин piecemeal supranaturalism, "разрозненный супранатурализм" и применял его в отношении самого себя. Эта склонность прекрасно сочеталась с прагматическим имманентизмом Нового времени, а также с хорошими логическими манерами академий и образованной публики, и именно эта давно известная позиция снова обращает на себя внимание в циркулирующих сегодня слухах о возникновении "постсекулярного общества”.
Главным событием в моральной истории этой эпохи является, таким образом, не секуляризация, а дерадикализация этических различий или, если угодно, де-вертикализация существования. Именно это и означает некогда великое слово "прогресс". Малоприметная духовная сенсация Нового времени заключается в том, что теперь к спасению ведут срединные пути. Смягчение требования радикально порвать с ветхим Адамом и его порочной средой придало светской жизни новое достоинство. Это же смягчение способствовало началу изменения культурного климата в пользу принципиальной неофилии. Нет необходимости здесь демонстрировать, как именно тенденция приветствовать всё новое придала современности ее футуристическую направленность. То, чем она обязана реабилитации любопытства, известно со времен основной работы Ганса Блюменберга.
Более поздняя эпоха в ее спокойные периоды, а именно с 1648 по 1789 год и с 1815 по 1914 год, а затем с 1945 по настоящее время, была в окончательном итоге эпохой метанойи за половину цены. В эти времена можно было уверенно идти в ногу с "развитием", которое в основном стремилось вперед, и позволить ветхому Адаму спокойно жить в буржуазном обличье. Достаточно было идти в ногу со временем и ориентироваться на прогресс, чтобы быть уверенным, что ты относишься к праведникам, к добрым людям. Начиная с некоторой критической точки, переворот сознания должен был происходить и вовсе бесплатно, стоило человеку просто вернуться в памяти к своей природной доброте: Руссо удалось провозгласить старого Адама подлинным человеком и выставить все попытки цивилизации воспитать его, улучшить и направить вверх как заблуждение. И по сей день остается неизвестным, что стало причиной более глубокого культурного разрыва в последние несколько столетий – руссоизм с его учением о том, что подлинная природа ничего не стоит, или ленинизм с его резким повышением цены на изменение мира и человека. Последний породил активистов, чья доблесть состояла в крупномасштабных убийствах во имя добра, а первый соблазнил бесчисленное количество интеллигентов XIX и XX веков представлением о том, что человек может вновь обрести свою внутреннюю подлинность, отбросив культурные ограничения и артистические надстройки.
Метанойя за полцены, определяющая моральное функционирование прогрессивного, полу-секулярного "общества" со времен барокко, позволяет найти исторический компромисс между самосовершенствованием и совершенствованием мира. В то время как первое по-прежнему полностью находится в компетенции самого индивидуума, готового изменяться, то второе зависит от достижений педагогов, изобретателей и предпринимателей, заселяющих социальное поле результатами своей деятельности, педагогическими, с одной стороны, техническими и экономическими – с другой. Что касается изменения методов, то можно заметить, как фокус все больше смещается с упражняющегося воздействия индивида на самого себя в сторону как бы внешнего воздействия учителей и изобретателей на многих. Когда Сенека писал своему единственному ученику: ты — мое создание, это была всего лишь подбадривающая фраза и вдобавок изящный жест педагогического Эроса. Он сам лучше всех знал, что даже в самых требовательных отношениях между мастером и учеником всё в конечном счете зависит от готовности последнего формировать самого себя.
Совсем иначе обстоят дела, когда за дело берутся современная школа и гильдия экипировщиков человека. Их намерения изменить жизнь не вызывают сомнений, но угол их атаки таков, что никак не может возникнуть сомнений в примате внешнего воздействия. Ранняя школьная зубрежка с давних пор опережала индивидуальный вклад ученика. А учебные планы расписывают занятия, еще до того как воспитанникам может прийти в голову по собственной инициативе заинтересоваться тем или иным сюжетом. В случае же приобретателей устройств, расширяющих компетентность, возможный собственный вклад уже изначально едва ли имеет даже минимальный шанс в сравнении с результатами работы стороны предложения. Оптимизация извне всегда остается в выигрыше, даже если внутренние отложения учебы и привычка пользоваться устройствами, интенсифицирующими жизнь, – произведениями искусства, протезами, транспортными средствами, средствами связи, предметами роскоши и т. д. - становятся для учеников и пользователей второй натурой.