«Антропотехника»
Среди авторов метафизической революции двадцатых годов Валериан Муравьев был, насколько я понимаю, тем, кто наиболее полно разработал вопрос о производстве Нового Человека, осмыслив его технологические аспекты в самой широкой перспективе. Разумеется, актуальная на тот момент фигура мышления о "производстве производителя" уже давно было вездесущим клише во всей советской сфере, не в последнюю очередь в мире труда, где императив принудительной модернизации проявлялся наиболее обнаженно: он предписывал массовое производство социалистических пролетариев как самую насущную плановую задачу – ведь предполагаемого носителя революции следовало воплотить в жизнь хотя бы задним числом. Языковая игра в производство человека была столь же прочно закреплена в советской педагогике. Однако, насколько известно, именно Муравьев в своих работах начала 1920-х годов впервые употребил термин "антропотехника", в значительной степени синонимичный одновременно введенному термину "антропоургия", который скорее имел в виду производство человека высшего типа. В результате своих занятий духовными традициями Востока и Запада Муравьев яснее, чем другие авторы биокосмическо-имморталистического направления, представлял себе связь между аскетическим и техническим восстанием против природы. По его мнению, достижения традиционных форм "аскетизма и йогического движения" неизбежно достигали предела, поскольку оставались обусловленными "пренебрежением к физическому моменту", вызванному вековым идеалистическим презрением к материи. Однако "преображение человека" "немыслимо только как духовное и моральное" В наше время, считает философ, оно должно быть поставлено на принципиально новые основы, то есть на технические, серийные и коллективно управляемые механизмы. По мнению Муравьева, евгеника в силу своей громоздкости может играть среди них лишь подчиненную роль. Хотя, по мнению автора, современные евгенические процедуры далеко ушли от примитивных попыток Парацельса вывести гомункулов в телячьих желудках или тыквах, они по-прежнему связаны с затруднениями полового размножения и уродливыми эксцессами естественного рождения, которое следует рассматривать как "чрезвычайно сложный, болезненный и несовершенный акт". Селекционная евгеника, которая приводит к хорошим результатам у растений и животных, переносима на человека лишь в ограниченной степени.
Следовательно, необходимо задуматься о новых процедурах, при которых разделение человечества на мужчин и женщин потеряет смысл. Ликвидация деторождения и создание людей в лаборатории должны привести к "четвертому способу преобразования человека" – три других: аскетическо-дидактические, лечебно-медицинские и евгенически-селекционные мероприятия. Здесь на мгновение всплывает мысль о процедуре "почкования", позднее получившей название клонирования, которая, по мнению Муравьева, отнюдь не является уделом только низших форм жизни. Если бы этот метод применялся и к высшим формам жизни, в конечном счете к homo sapiens, то человек перестал бы быть результатом сексуальных отношений между двумя более или менее ограниченными индивидами, а стал бы результатом работы исследовательского сообщества, служащего самым высоким целям. Когда это сообщество посвящает себя производству людей, оно совершает технологическое священнодействие – в свободном синтезе вне пределов старой природы.
С новыми людьми появятся новые тела, которые будут питаться светом и больше не будут подвержены гравитации. В то же время новая технология создания человека позволит достичь беспрецедентного уровня индивидуализации. Сегодняшний шаблонный человек со временем исчезнет, у вульгарности будут отняты не только социальные и эстетические, но и биологические основания. Тогда художники уровня Шекспира и Гете будут создавать уже не драмы, а людей и человеческие группы – антропные сингулярности и социальные ваяния, рядом с которыми произведения старой истории искусства будут выглядеть как безжизненные предварительные упражнения.
Основную разработку биополитического утопизма в России можно свести к простой формуле: то, что раньше казалось возможным только в воображении, теперь должно быть реализовано на уровне технических процессов. На месте произведения искусства должна возникнуть художественная жизнь. Современная техника разрушает границу между бытием и фантазмами и превращает невозможное в схемы реально возможного – пустые объемы, которые теперь начинают заполняться реально существующим сущим. Термин "предвосхищение", который красной нитью проходит по марксистским комментариям к "достижениям" прежних культурных эпох, в будущем будет означать фантазмы по плану. Точно такое же преодоление границ, кстати, лежит в основе расцветающей к тому же времени американской массовой культуры, которая особенно после захвата европейскими эмигрантами "фабрики грез" Голливуда представляет собой одну сплошную серию вариаций на тему «мечты становятся реальностью». Арон Залкинд, 1889-1936, советский психолог, пытавшийся в своей "педологии" 1920-х годов синтезировать подходы Фрейда и Павлова (претендуя на широко используемую тогда теорию "условных рефлексов" для области воспитания и захватывая культурологическую теорию для нужд высшей рефлексологии), называет это "научно обоснованным фантазированием", на котором, по его мнению, основывается искусство социалистического прогнозирования. Оно представляет собой реально-утопический антипод не менее претенциозной попытки Освальда Шпенглера поставить нарративность будущего на научную основу за счет постижения законов течения "культур". В экспертном заключении о психосоциальном будущем социалистического человека Залкинд прогнозировал, что с помощью революционной терапии он будет превращаться во все более стабильное, все более эффективное существо, пульсирующее всё большей радостью жизни и до глубины души социофильное; он выработает своего рода целостную иммунную систему, в которой самосохранение станет функцией сохранения коллектива – в отличие от западного общества, в котором неумолимо прогрессирует индивидуалистический распад. Для оппортунистически оптимистической аргументации Залкинда характерно размывание границы между дидактикой, терапией и политикой. Она обрисовывает коммунистического человека как пациента, безгранично податливого к переменам, который обречен на победу, только если даст себя оперировать без каких-либо ограничений. Но Залкинд обходит молчанием методы коммунистической анестезии. Ленин же знал: государственный террор – это функциональный эквивалент общего наркоза при серьезных операциях на больших коллективах.