Посткоммунистический эпилог: месть постепенного

Я воздержусь от комментариев по поводу эмпирической судьбы имморталистских и биокосмических импульсов на раннем этапе Русской революции. Вряд ли кого-то удивит, что перепад от программного к прагматичному в таких проектах оказывался драматическим. Если бы существовал пантеон икарических феноменов – русские биоутописты могли бы претендовать в нем на собственную часовню. Почти все без исключения протагонисты высшей ликвидации сгинули в пертурбациях революции, которую они так энергично отстаивали: кроме Константина Циолковского, который, присвоенный и почитаемый советским официозом "как гениальный сын народа", умер в пожилом возрасте в 1935 году, все остальные герои биополитической смуты приняли типичную для того времени смерть: Святогор пропал в 1937 году в возрасте 48 лет в "исправительно-трудовом лагере"; следы Муравьева теряются около 1930 года, когда ему было около 45 лет, в исправительном лагере, вероятно, на печально известных Соловках в Белом море; Ярославский, в возрасте около 35 лет, был расстрелян после неудачной попытки побега из этого лагеря в декабре 1930 года; Богданов погиб во время эксперимента по переливанию крови на себе в 1928 году в возрасте 55 лет; Залкинд умер от сердечного приступа в 1936 году в возрасте 48 лет, когда получил известие о том, что ЦК партии осудил его "педологию" как "антимарксистскую лженауку" и запретил ее.

Также кажется излишним подробно объяснять, почему после окончания Второй мировой войны – и тем более после распада Советского Союза и Восточного блока к 1990 году – практически никто ни на Востоке, ни на Западе не хотел слышать ни малейшего упоминания о бунте против conditio humana, против ветхого Адама, против бессознательного и всех остальных составляющих синдрома бренности – разве что в симуляционных залах сегментированного современного музея, где у каждого бунта свой куратор. Однако было бы серьезным заблуждением делать из глобального антиутопизма после 1945 года, который был ослаблен только третьим молодежным движением XX века, международными студенческими волнениями, тот вывод, что система современных "обществ" потеряла ориентацию на то, что “впереди”, и отказалась от своей роли универсального тренировочного лагеря для постоянно растущей виртуозности "квалификаций" и "компетенций".

На самом деле, глобальная система после 1945 года сделала только необходимую коррекцию курса. Она исключила режим революции из своего каталога операционных возможностей и вместо него приняла решение целиком и полностью в пользу режима эволюции. Появление неореволюционных дискурсов около 1968 года было всего лишь расширенным романтизмом, который присвоил такие исторические фигуры, как Ленин, Сталин, Мао, Брехт и Вильгельм Райх, в качестве реди-мейдов. С главным течением того времени к власти снова вернулась партия постепенности, возглавляемая элитой решительных профессиональных эволюционеров. За основным антиреволюционным настроением, которое на дискурсивном уровне подавало себя как антитоталитаризм или антифашизм, скрывалось возвращение к прогрессивным традициям Барокко и Просвещения, прагматическое ядро которых заключалось в относительно систематическом и рационально контролируемом расширении пространства человеческих возможностей. Чтобы принять участие в этих движениях по оптимизации, не нужно было писать слово "прогресс" с большой буквы или притворяться, что веришь в богиню истории.

Развитие западного цивилизационного комплекса после 1945 года, кажется, почти безоговорочно доказывает правоту умеренных. Оно привело к насыщению внешней среды легкодоступными для большинства людей средствами улучшения мира. Пути их распространения проходили отчасти через свободные рынки, отчасти через обеспечение с помощью государства перераспределения и изобильной системы страхования – два неполитических пути операционализации идеи солидарности, которые сделали для практического внедрения левых мотивов больше, чем когда-либо могла бы сделать любая политическая идеология.

Однако самой важной духовно-исторической переориентацией стало то, что метанойя снова сменила направление: после эпохи кровавых фраз и злокачественных абстракций простая повседневность стала казаться тем, куда можно вернуться со спокойной душой. Бесчисленное множество людей поняли: здесь и сейчас – это далекий-далекий остров, на который они никогда не ступали. Таким образом возникла предпосылка для повторного открытия этического различия в его изначальной форме – различия между заботой о себе самом и занятостью всем остальным. Ничто так не помогло разоблаченным революционерам, как реактуализация этого различия. В фильме Жан-Люка Годара "Страсть" 1982 года один из персонажей произносит ключевую фразу того времени: "Спасая мир, ты не спасаешь себя". После полувека воинственных молодежных движений вновь появилось существо, о котором долгое время ничего не было слышно: взрослый. Его появление оживило боевой прагматизм, наполнив содержанием такие выхолощенные понятия, как "демократия", "гражданское общество" и "права человека". Таким образом, вместе с осознанием достигнутого возникла широкая программа предстоящих шагов оптимизации на бесчисленных позициях атаки прогрессивной практики. Сегодня она образует реальную рабочую форму децентрализованного Интернационала, который выражает себя в десятках тысяч проектов с традиционным энтузиазмом совершенствования мира, без необходимости или даже возможности некоего Центрального комитета указывать активистам, в чем должны заключаться их следующие действия.

Всепроникающий прагматизм послевоенного периода не следует поэтому принижать до реставрации, как того хотели бы вечные якобинцы. Он также не означает и возврата к скромности. В действительности комплекс западных "обществ" во главе с США с 1960-х годов неуклонно увеличивал угол подъема экономической и технологической эволюции – пока не была достигнута точка, после которой способность населения идти в ногу со своей стремительно уходящей в отрыв экономической и медийной системой стала проблематичной. Это стало особенно очевидно после неолиберального путча против полусоциализма "смешанной экономики", господствовавшей на Западе после 1945 года до тэтчеритско-рейгановской цезуры конца 1970-х годов. Благодаря этому обострению обстановки глобальный капитализм оказывается проводником "перманентной революции", к которой тщетно призывали идеологи коммунистической командной экономики. Смешанная экономика была популярна до тех пор, пока капитализм, одомашненный социальным государством, выставлял себя той силой, которая пусть наполовину, но выполняла то, что обещал декларированный социализм. Тем временем ускоренная перманентная революция, которую уже два десятилетия называют "глобализацией", вынуждает бесчисленное множество людей вновь работать над расширением своей пассивной компетенции. Последним энтузиастам "перманентной революции" в Европе это очень не нравится – они упорно продолжают мечтать об утраченном удобстве Рейнского капитализма. Под тяжестью невзгод расширившегося мирового рынка, они чувствуют необходимость в очередной раз подвергнуться операции – на этот раз для улучшения своей конкурентной формы на мировых рынках, которые стали еще более непредсказуемыми. Однако в условиях масштабного финансового кризиса 2008 года необходимость хирургического вмешательства настигает и самих хирургов.