Биополитика чуда и искусство возможного

Итак, антропотехническая тайна революции 1917 года разрешена и многие авторы на разные лады раскрыли ее: западная идея политической революции в ходе ее освоения русской интеллигенцией претерпела метаморфозу, которая ее последовательно деполитизировала и превратила в радикальный метаноэтический эксперимент. Здесь можно прямо говорить об ориентализации, пропитывающей политику -- но не только для того, чтобы назвать советскую государственную власть "восточной деспотией". Под "востоком" здесь подразумевается тенденция к доминированию духовного фактора. Революция на русской земле, вероятно, не могла состояться, не став аналогом новообращения. И то, что при этом открылось, было грандиозным зрелищем новообращения извне.

Новообращение означает духовное обнуление собственной жизни. Революция подразумевает жест перепроектирования мира с нулевой точки. Она превращает исторически сросшуюся реальность в некую массу без качеств, которая в фазе преобразования может стать буквально всем. В реторте революции материя, застывшая в качествах, превращается в тотипотентный потенциал, который новые инженеры употребляют для свободного проектирования. Там, где действует примат совершенствования мира, Нового человека следует мыслить как функцию Нового общества. Новый мир возникает как произведение революции и техники. Требование технического повторения чуда – самая глубинная движущая сила великого прорыва. Для начинания такого масштаба недостаточно простого смещения веры от чуда к чудодейственному. Если христианская и йогическая традиции с их культом святых и спасенных при жизни допускали к невозможному лишь немногих, то пропитанная духовно революция претендует на невозможное для всех.

Определение политики как искусства возможного – я исхожу из этого допущения – в общем и целом выдержало свою проверку историей. Немецкий канцлер Отто фон Бисмарк, которому мы обязаны этой формулой, вероятно, не осознавал, что придумал выражение, которое на какой-то момент поставит его в один ряд с классиками политической теории. В любом случае, он прекрасно знал, о чем говорил, поскольку ежедневно на его глазах как в берлинском Рейхстаге, так и в современной немецкой и европейской журналистике происходило обратно противоположное, а именно: политизация невозможного и превращение дневных грез в партийные программы, по всему спектру от левых до правых. Начиная со второй половины XIX века отождествление желаемого с осуществимым стало методом, которым "дух времени" пользовался для распространения своих лозунгов. В это же время массовая пресса признала свою важнейшую задачу в транспортировке иллюзий к конечным потребителям – на самом деле, в эпоху больших тиражей носители информации являются не столько органами просвещения для стремящейся к знаниям публики, сколько поставщиками услуг в само-оперативно искривленном пространстве массового самообольщения.

Только по контрасту с лаконичным тезисом последнего немецкого политика-реалиста мы можем понять, что произошло в России в результате Октябрьской революции. Она создала арену для политики как искусства невозможного. Вполне осознанно она отказалась от стандартной модели рационального реализма в пользу откровенно сюрреалистической практики, пусть и в кровавом обличие "реальной политики революции". Каким бы жестоким реалистом она ни выступала в целях обеспечения своей стартовой победы, она знала, что выстоит, только пока на нее падает высший свет. Ее оправдание могло быть достигнуто только в самой крутой вертикали. "Вертикалистами" были теперь не просто поэты-утописты из окружения Святогора, который уже в 1914 году опубликовал свои Стихеты о вертикали, – вся революционная элита вдохновлялась вертикалистской вовлеченностью.